Седьмая жена инквизитора

Евтей всхлипнул. Манфред взял его на руки, и кот не сопротивлялся, лишь вздохнул.

— Горе-то какое, — произнес оборотень и вдруг удивленно вскинул бровь и повел носом. Я тотчас же показал ему кулак, и Манфред все понял правильно.

— Пойдем мы, пожалуй, — сказал он. — Сочувствую, милорд, очень вам сочувствую. Сейчас Луна сильная, ей легко будет по небу бежать… ну то есть, мы, оборотни, так говорим.

Нить чужой радости, которую я выхватил, сделалась толще и крепче. Мститель наслаждался своим счастьем — значит, сейчас утратит бдительность.

Оборотень и кот ушли, и какое-то время я сидел один. Потом часы пробили одиннадцать вечера, и в комнату вошли.

— Ваш отвар, милорд.

Я послушно взял бокал, но пить не стал — просто крутил его в руках. Яда там не было, я бы почувствовал. Просто обычный напиток из северных трав, который приглушил бы мою боль.

Но тому, кто его сварил, надо было видеть меня собственными глазами.

— Примите искренние соболезнования, милорд, — произнес Уильям. — Я всем сердцем разделяю вашу потерю. Если могу что-то сделать для вас, только скажите.

Я кивнул. Бросил быстрое заклинание проверки: запись шла, мои коллеги все видели.

Обернулся к Уильяму. Тот смотрел на меня так же, как всегда, как дворецкий должен смотреть на хозяина дома — с уважением и готовностью к любой, даже самой трудной работе.

— Где настоящий Уильям? — спросил я. — Ты ведь заменил его, когда Анжелину казнили, а тебе нужно было подобраться поближе.

Дворецкий едва заметно улыбнулся, и в его взгляде появились злые синие огни — пламя давней ненависти, которого я и вообразить бы не мог в своем верном дворецком. Ему, в общем-то, было нечего терять. Весь смысл его жизни заключался только в мести мне за то, что я отобрал его дорогое существо.

— Я бросил его тело в выгребные ямы за городом, милорд, — прежним подчеркнуто уважительным тоном ответил он, и это прозвучало по-настоящему жутко. — Чары замещения позволяют принять облик другого человека, но оригинал надо убить.

Значит, Манфред был прав.

— Как оборотень тебя не учуял? — удивился я. Лже-Уильям снисходительно улыбнулся.

— Я хорошо умею работать с чарами. И идеально заместил вашего дворецкого. В каком-то смысле я — это он.

К виску прикоснулись невидимые пальцы — коллеги усиливали мою защиту. Но лже-Уильям не собирался нападать. Он был совершенно спокоен.

— Приходилось бывать в Парагонских степях?

— Я воевал там, — с достоинством ответил лже-Уильям. Перехватив поднос поудобнее, он прошел к креслу, сел. — Был вынужден оставить дом и сражаться за родину. Когда вернулся, то узнал, что жена и дочь пропали. Много лет ушло, чтобы их найти.

— Анжелина никогда не говорила о том, что знает своего отца, — сказал я. Вот они, родственные узы — иногда их сила намного крепче, чем может показаться со стороны.

— Да, она и правда не знала, — признался лже-Уильям. — Но я знал ее, любил и никогда не забывал. Я помнил свою девочку. Она обнимала меня, клала голову на плечо, и я так носил ее по нашему дому. В ней всегда была сила… я и летунницу-то прихватил, чтобы показать ей. И увидел мою девочку на костре.

— Она была ведьмой, — напомнил я, и сердце сжалось от тоски и боли. Господи, прости меня, я сейчас разделял горе человека, который потерял любимое дитя — потому что сам научился терять и оплакивать за эти годы. — Она принесла много зла.

— Я знаю, это был твой долг, — кивнул лже-Уильям. — Ты сделал то, что должен был сделать. А у меня свой долг, отцовский. Я прошел через ад, которого ты и вообразить не сможешь. Я умирал в военной грязи и убивал таких же бедолаг, как я, не за родину и не за короля, а чтобы вернуться к ней. Чтобы она обняла меня и снова положила голову на мое плечо.

Я понимал. Он сделал то, что и должен был — как и я когда-то.

— Семь девушек умерли, — произнес я, и та жалость, которая начала проступать во мне, исчезла без возврата. — Семь девушек, которые никому не причинили зла.

Отец Анжелины только руками развел, и я вспомнил старую пословицу о том, что от худого семени не бывает доброго племени. Отец и дочь стоили друг друга — если бы я мог снова отправить Анжелину на костер, то отправил бы.

Мной овладела злость — холодная, рассудочная. Мои жены были хорошими женщинами, все они. И их просто вычеркнули из мира, принесли в жертву памяти темной ведьмы.

— Я их жалел, — невозмутимо откликнулся лже-Уильям. — Они и правда ни в чем не были виноваты. Но ты — был. Ты забрал у меня дочь. А я забрал у тебя жизнь и надежду. Если бы не она, — отец Анжелины кивнул в сторону Кайи, и я обрадовался, что она сейчас ничего не слышит и не видит той испепеляющей ненависти, которая полыхнула в его глазах, — то все и дальше шло бы, как надо. Но летунница боится выбираться из тебя, пока ты женат на ведьме. И не причиняет тебе боли, пока ты женат, святой брачный покров тебя бережет.

— И ты решил ее убрать.

— Верно. Решил и убрал. Твоими руками. Тебе теперь жить с еще одним камнем на сердце. Как ты догадался, что это я?

— В ночь Призыва, когда все слуги сбежались, — ответил я. — У тебя текла кровь изо рта, а это бывает лишь в одном случае — если такие тяжелые чары творить самому. Я сразу все понял.

Лже-Уильям негромко рассмеялся. Он держался на удивление невозмутимо и спокойно, как человек, который завершил самое важное дело своей жизни. Он знал, что ему не дадут уйти. Нити магии вокруг дома пришли в движение — инквизиционный отряд поддержки шел ко мне на помощь, и Манфред уже бежал к дверям, чтобы впустить их.

— Тебе и дальше жить с этим, — отец Анжелины мотнул головой в сторону Кайи. — А мне уже нечего терять. Я лишился дочери и отомстил за нее.

— Тебя казнят, — я улыбнулся, и улыбка придала мне сил. — Тебя казнят, и летунница сдохнет. Она всегда сдыхает, если уходит тот, кто ее подсадил.

Лже-Уильям улыбнулся в ответ.

— Пусть так. Я исполнил свой долг.

Стукнула, открываясь, дверь, и в комнате сразу же стало людно: ворвался целый отряд, за инквизиторами вошли слуги, и я услышал вопль кота:

— Пустите меня! Пустите! Я ему всю морду поганую изорву! Да не хватай ты меня за ногу!

Лже-Уильяма подняли со стула — я вскинул руку, давая знак обождать.

— Ты должен увидеть кое-что еще, — произнес я. — Твоя дочь обещала, что сила истинной любви разрушит проклятие. Сила истинной любви отменяет смерть.

“Ты проиграл, старик”, — подумал я, но не сказал об этом вслух. Просто пересел на край кровати, склонился к Кайе и поцеловал ее в губы.

Кто-то, кажется, Эмма, забормотал молитву. Кто-то всхлипнул. Кот продолжал выбиваться из чужих рук, но на этот раз требовал, чтобы его выпустили, а то ему ничего не видно. Вкус живь-травы разлился по моим губам, и в далекой глубине я услышал биение сердца.

Чары разрушались и зимний ветер развеивал их по миру. Среди мороза и снегов вдруг проступил тонкий запах цветущих вишен, послышалось бойкое журчание ручьев, пролегли лучи весеннего солнца.

Тот, кто до этого никогда не слышал моих слов, наконец-то внял мне и ответил, что всегда был здесь, со мной.

Кайя шевельнулась и открыла глаза.

Глава 28

Кайя

Была ведь зима? И мы с Куртом отправились на праздник, посвященный Белиране, вот и платье на мне то самое, которое я надела. Кажется, мы танцевали, кажется, откуда-то над нашими головами возник венок из омелы, и Курт поцеловал меня… Была зима, я твердо это помнила — но откуда среди зимы мог взяться невесомый аромат вишен и тепло солнца на щеках? Откуда среди снегов, метелей и морозов могла вдруг возникнуть весна — настоящая, живая?

Я ведь тоже была жива. Тьма и беззвучие, в которых я кружила, отступили в тот момент, когда я поняла, что Курт по-прежнему меня целует — нежно, трепетно, словно потерянную и обретенную возлюбленную.

Я открыла глаза — Курт отстранился от меня, ободряюще улыбнулся, словно хотел сказать, что все наконец-то стало хорошо. Нет, это не бальный зал, в который мы входили — это моя комната в доме Курта.