Волчицы из Машкуля

— Приезжайте как можно скорее, я побегу вперед и скажу, что вы едете.

Доктор подумал, что сын баронессы Мишель сошел с ума.

Он решил, что вскоре нагонит его, и повторил свой приказ заложить двуколку.

Одна только мысль о том, что он появится перед молодой девушкой в двуколке, приводила нашего влюбленного в ужас.

Ему казалось, что Берта будет испытывать к нему гораздо большую благодарность, если увидит, что он вернется бегом и распахнет дверь хижины с криком: «Вот и я! За мной едет доктор!», чем если бы увидела его подъезжающим вместе с доктором в двуколке.

Вот если бы он примчался верхом на гордом скакуне с развевающимися по ветру гривой и хвостом, выдыхающем пламя из ноздрей и возвещающем о его прибытии громким ржанием… Но в двуколке!

В сто раз лучше прийти пешком.

Первая любовь исполнена такой поэзии, что все прозаическое вызывает у нее глубокую неприязнь.

Что скажет Мари, когда ее сестра Берта поведает ей, как послала молодого барона за доктором Роже в Паллюо и как молодой барон вернулся вместе с врачом в двуколке?

Нет, как мы уже сказали, прийти пешком было в десять, в двадцать, в сто раз лучше.

Чутье подсказывало молодому человеку, что покрытый испариной лоб, горящие глаза, тяжело вздымавшаяся грудь, запыленная одежда, встрепанные ветром волосы произведут на девушку благоприятное впечатление.

Что же касалось самого больного, Бог ты мой, надо признаться, под влиянием лихорадочного возбуждения он почти о нем забыл. Не о нем думал Мишель, а о двух сестрах. Не ради него он бежал со скоростью три льё в час, а ради Берты и Мари.

То, из-за чего все перевернулось в душе нашего героя, становилось лишь второстепенным поводом, а не целью.

Если бы Мишель звался Гиппоменом и состязался в беге с Аталантой, ему не пришлось бы ради победы разбрасывать на ее пути золотые яблоки.

Он пренебрежительно смеялся при мысли о том, что доктор понукал свою лошадь, надеясь догнать его; холодный ночной ветер, леденивший капли пота у него на лбу, доставлял ему неизъяснимое наслаждение.

Чтобы доктор догнал его! Он скорее умрет, чем позволит себя догнать.

На дорогу из Леже в Паллюо у него ушло полчаса; обратный путь он проделал за двадцать пять минут.

Словно догадываясь о невероятной скорости, с какой молодой человек спешил к ней, Берта вышла и стояла на пороге в ожидании своего гонца; она знала, что он никак не мог вернуться раньше чем через полчаса, но все же прислушивалась.

Ей показалось, что она слышит вдали чьи-то почти неуловимые шаги.

Невозможно было поверить, что молодой барон вернулся так быстро, и все же она ни на секунду не усомнилась в том, что это был именно он.

В самом деле, минуту спустя она увидела, как появился во тьме его силуэт, и в то же самое время он, не сводя глаз с двери, но не веря своим глазам, заметил ее, стоявшую неподвижно с рукой, прижатой к сердцу, которое впервые забилось часто и громко.

Когда молодой человек предстал перед Бертой, он, словно грек из Марафона, был без голоса, без сил, без дыхания: еще немного — и он, подобно ему, рухнул бы, если не мертвым, то без чувств.

У него хватило сил только сказать:

— Доктор сейчас приедет.

А затем он, чтобы не упасть, оперся рукой о стену.

Если б он был в состоянии говорить, он воскликнул бы: «Вы ведь расскажете мадемуазель Мари, что из любви к ней и к вам я пробежал два с половиной льё меньше чем за час?» Но он не мог вымолвить ни слова, поэтому Берта должна была подумать — и подумала, — что ее посланец совершил этот подвиг ради нее одной.

Радостно улыбнувшись, она достала платок.

— Боже! — воскликнула она, осторожно вытирая пот с лица молодого человека и стараясь не прикасаться к ране на лбу. — Как же я огорчена, что вы так близко к сердцу приняли мою просьбу поторопиться. До чего вы себя довели?

Затем, словно мать, бранившая непослушное дитя, пожав плечами, с бесконечной теплотой она произнесла:

— Какой же вы еще ребенок!

В слове «ребенок» прозвучала такая невыразимая нежность, что Мишель вздрогнул.

Он взял руку Берты.

Рука была влажной и дрожала.

И тут с дороги послышался шум приближавшейся двуколки.

— Ах! Вот и доктор, — сказала Берта, отстраняя руку молодого человека.

Он взглянул на нее с удивлением. Почему она отстранила его руку? Ему не дано было понять, что творилось в сердце девушки, однако он смутно догадывался, что если она оттолкнула его руку, то не из ненависти, не из отвращения, не от гнева.

Берта вошла в дом — вероятно, чтобы сообщить больному о приезде врача.

Мишель остался стоять в дверях в ожидании доктора Роже.

Видя, как доктор подъезжает в плетеной двуколке, смешно подпрыгивающей на ухабах, Мишель лишний раз порадовался, что решил вернуться пешком.

Правда, если бы Берта, услышав стук колес, зашла в дом, как она сделала только что, она бы не заметила молодого человека в этом вульгарном экипаже.

Может быть, если бы она его не увидела, то осталась бы стоять у дверей ждать, пока он не появится?

Мишель подумал, что это более чем вероятно, и ощутил в своем сердце если не жар утоленной любви, то, во всяком случае, теплоту удовлетворенного самолюбия.

XII

ПОЛОЖЕНИЕ ОБЯЗЫВАЕТ

Когда врач вошел в комнату к больному, Берта снова заняла свое место у изголовья кровати.

Вначале доктора Роже изумила эта очаровательная фигура, напоминавшая ангелов германских сказаний, склонявшихся над умирающими, чтобы принять их души.

Но в тот же миг он узнал девушку: заходя в бедную крестьянскую хижину, он редко не встречал там Берту или ее сестру, вставших между умирающим и смертью.

— О доктор! — сказала она. — Идите, идите скорее! У бедного Тенги начался бред.

В самом деле, больной впал в сильнейшее возбуждение.

Доктор подошел к кровати.

— Полно, друг мой, — сказал он, — успокойтесь!

— Оставьте меня, оставьте! — ответил больной. — Мне надо вставать, меня ждут в Монтегю.

— Нет, дорогой Тенги, — возразила Берта, — пока еще нет…

— Ждут, мадемуазель, ждут! Это должно было случиться сегодня ночью. Если я останусь здесь, кто же передаст сообщение из замка в замок?

— Молчите, Тенги, молчите! — воскликнула Берта. — Подумайте, ведь вы больны и у вашей постели находится доктор Роже.

— Доктор Роже из наших, мадемуазель, при нем можно говорить все. Он знает, что меня ждут, он знает, что мне без промедления надо встать, он знает, что я должен идти в Монтегю.

Доктор Роже и Берта обменялись быстрыми взглядами.

— Масса, — сказал доктор.

— Марсель, — ответила Берта.

И оба в одно мгновение порывистым движением протянули друг другу руки и пожали их.

Берта вновь повернулась к больному.

— Да, верно, — сказала она ему на ухо, — доктор Роже один из наших, но здесь есть и посторонние…

Она понизила голос до шепота, чтобы ее мог слышать один лишь Тенги.

— И этот посторонний, — добавила она, — молодой барон де ла Ложери.

— А! Правда ваша, — ответил больной, — он-то посторонний. Не говорите ему ничего! Куртен — предатель. Но если я не пойду в Монтегю, кто же туда пойдет?

— Жан Уллье! Не беспокойтесь, Тенги.

— О! Если пойдет Жан Уллье, — сказал больной, — если пойдет Жан Уллье, мне туда ходить нет надобности! На ногах он стоит твердо, глаз у него острый, а ружье бьет без промаха!

И он расхохотался.

Но этот взрыв смеха, казалось, исчерпал его силы, и он снова упал на кровать.

До молодого барона донесся этот разговор; впрочем, расслышав его далеко не полностью, он ничего в нем не понял.

Однако он разобрал слова: «Куртен — предатель!» — и, поймав на себе взгляд девушки, говорившей с больным, догадался о том, что речь шла о нем.

Он подошел ближе, сердце у него сжалось; он почувствовал, что от него что-то скрывают.

— Мадемуазель, — обратился он к Берте, — если я вас стесняю или если я вам просто больше не нужен, вам только надо намекнуть — и я исчезну.