Страница 19 из 201
Корнелиус ответил, что это верно, но что он раскрывал этот шкаф только затем, чтобы убедиться, достаточно ли сухи луковицы, и чтобы посмотреть, не дали ли они ростков.
Ему возражали, что, здраво рассуждая, это его равнодушие к пакету едва ли правдоподобно, ибо невозможно допустить, чтобы он, получая из рук своего крестного отца пакет на хранение, не знал важности его содержания.
На это он ответил, что Корнелий был очень осторожным человеком и к тому же слишком любил своего крестника, чтобы познакомить его с такими бумагами, ибо это могло доставить их хранителю только тревогу.
Ему возразили: если бы это было так, то г-н де Витт на всякий случай приложил бы к пакету какое-нибудь свидетельство, удостоверявшее, что его крестник не имеет никакого отношения к этой переписке, или во время своего процесса мог бы написать ему письмо, которое могло бы служить Корнелиусу оправданием.
Корнелиус отвечал, что, по всей вероятности, крестный считал, что его пакету не грозит никакая опасность, так как он был спрятан в шкафу, считавшемся в доме ван Барле столь же священным, как ковчег Завета, и, следовательно, он находил такое удостоверение бесполезным. Что касается письма, то ему припоминается: перед самым арестом, когда он был поглощен исследованием одной из своих редчайших луковичек, к нему в сушильню вошел слуга Яна де Витта и передал какую-то бумагу; но обо всем этом у него осталось только смутное воспоминание, словно о мимолетном видении. Слуга исчез, а бумагу, если хорошенько поищут, может быть, и найдут.
Что до Краке, то его найти было невозможно: видимо, он покинул Голландию.
А обнаружить бумагу было так маловероятно, что даже не стали предпринимать поисков.
Лично Корнелиус особенно и не настаивал на этом, так как, если бы даже бумага и нашлась, еще неизвестно, имеет ли она какое-нибудь отношение к переписке, ставшей поводом для обвинения.
Судьи делали вид, будто они желают, чтобы Корнелиус защищался энергичнее. Они проявляли к нему некое благосклонное терпение, обычно указывающее или на то, что следователь как-то заинтересован в судьбе обвиняемого, или на то, что он чувствует себя победителем, уже сломившим противника и держащим его всецело в своих руках, поэтому и нет необходимости проявлять к нему уже ненужную суровость.
Корнелиус не принимал этого лицемерного покровительства и в своем последнем ответе — он произнес его с благородством мученика и со спокойствием праведника — сказал:
— Вы спрашиваете меня, господа, о таких делах, о которых я ничего не могу сказать, кроме чистой правды. И вот эта правда. Пакет попал ко мне указанным мною путем, и я перед Богом даю клятву в том, что не знал и не знаю до сих пор его содержания. Я только в день ареста узнал, что это была переписка великого пенсионария с маркизом де Лувуа. Я уверяю, наконец, что мне также неизвестно, каким образом узнали, что этот пакет у меня, и не могу понять, как можно усматривать преступление в том, что я принял на хранение какие-то бумаги, врученные мне моим знаменитым и несчастным крестным отцом.
В этом заключалась вся защитительная речь Корнелиуса. Судьи ушли на совещание.
Они решили: всякий зародыш гражданских раздоров гибелен, так как он раздувает пламя войны, и в интересах всех его надо погасить.
Один из судей, слывший глубоким наблюдателем, определил, что этот молодой человек, по виду такой флегматичный, в действительности может быть очень опасным человеком: под своей ледяной личиной он скрывает пылкое желание отомстить за господ де Виттов, своих близких.
Другой заметил, что любовь к тюльпанам прекрасно уживается с политикой, и история доказывает, что многие весьма опасные люди садовничали так рьяно, как будто это было их единственным занятием, в то время как на самом деле они были заняты совсем другим. Доказательством могут служить Тарквиний Древний, разводивший мак в Габиях, и Великий Конде, поливавший гвоздики в Венсенском донжоне, в то время как они обдумывали: первый — свое возвращение в Рим, а второй — свое освобождение из тюрьмы.
И в заключение судья выдвинул следующую дилемму.
Или г-н Корнелиус ван Барле сильнее всего любит свои тюльпаны, или сильнее всего любит политику; в том и в другом случае он говорит нам неправду: во-первых, поскольку найденными у него письмами доказано, что он занимался политикой; во-вторых, поскольку доказано, что он занимался тюльпанами, и луковички, находящиеся здесь, подтверждают это. Наконец — в этом и состоит величайшая гнусность, — то обстоятельство, что Корнелиус ван Барле занимался одновременно и тюльпанами и политикой, свидетельствует: натура у обвиняемого двойственная, двуличная, раз он способен одинаково увлекаться и тюльпанами и политикой, а это характеризует его как человека самого опасного для народного спокойствия. И можно провести некоторую, вернее, полную аналогию между ним и Тарквинием Древним и Конде, которые только что были приведены в пример.
В конце всех этих рассуждений утверждалось, что принц, штатгальтер Голландии, несомненно, будет бесконечно благодарен магистратуре города Гааги за то, что она облегчает ему управление Соединенными провинциями, истребляя в корне всякие заговоры против его власти.
Этот довод взял верх над всеми остальными, и, чтобы окончательно пресечь всякие зародыши заговоров, судьи единогласно вынесли смертный приговор г-ну Корнелиусу ван Барле, заподозренному и уличенному в том, что он, Корнелиус ван Барле, под маской невинного любителя тюльпанов принимал участие в гнусных интригах и в возмутительном заговоре господ де Виттов против голландского народа и в их тайных сношениях с врагами — французами.
Кроме того, приговор гласил, что вышеуказанный Корнелиус ван Барле будет выведен из тюрьмы Бейтенгоф и отправлен на эшафот, воздвигнутый на площади того же названия, где исполнитель судебных решений отрубит ему голову.
Совещание это было серьезное, и длилось оно около получаса. В это время заключенный был возвращен в камеру, куда и пришел секретарь суда прочесть ему приговор.
У метра Грифуса от перелома руки повысилась температура, и он был вынужден остаться в постели. Его ключи перешли в руки сверхштатного служителя; тот ввел секретаря, а за ним пришла и стала на пороге прекрасная фризка Роза. Она держала у рта платок, чтобы заглушить свои вздохи и рыдания.
Корнелиус выслушал приговор скорее с удивлением, чем с грустью.
Прочитав приговор, секретарь спросил Корнелиуса, не имеет ли он что-нибудь возразить.
— Если правду сказать, нет, — ответил Корнелиус. — Признаюсь только, что из всех причин смерти, какие дальновидный человек может предвидеть, для того чтобы устранить их, я никогда не допускал этой причины.
После такого ответа секретарь поклонился Корнелиусу ван Барле с тем почтением, какое эти чиновники оказывают большим преступникам любого рода.
Когда он собрался выйти, Корнелиус остановил его:
— Кстати, господин секретарь, скажите, пожалуйста, а на какой день назначена казнь?
— На сегодня, — ответил секретарь, несколько смущенный хладнокровием осужденного.
За дверью раздались рыдания.
Корнелиус хотел посмотреть, кто это может быть, но Роза угадала его движение и отступила назад.
— А на который час, — опять спросил Корнелиус, — назначена казнь?
— В полдень, сударь.
— Черт возьми, — заметил Корнель, — мне кажется, что минут двадцать тому назад я слышал, как часы пробили десять. Я не могу терять ни одной минуты.
— Чтобы исповедаться, сударь, не так ли? — сказал, кланяясь до земли, секретарь. — Вы можете требовать какого угодно священника.
При этих словах он вышел, пятясь, а заместитель тюремщика последовал за ним, собираясь запереть дверь из камеры. Но в эту минуту дрожащая белая рука просунулась между этим человеком и тяжелой дверью.
Корнелиус видел только золотой чепец с белыми кружевными ушками — головной убор прекрасных фризок; он слышал только какой-то шепот, после чего привратник положил тяжелые ключи в протянутую к нему белую руку и, спустившись на несколько ступенек, сел посредине лестницы, которую таким образом он охранял наверху, а собака — внизу.