Страница 5 из 165
Это было невероятно.
Упав столь низко накануне, вдруг взлететь к самым вершинам!..
Однако все обстояло именно так.
Необходимо было привыкать к счастью, каким бы непредвиденным и невероятным оно ни представлялось.
Но, возразят нам разборчивые и щепетильные натуры, счастье, талант, удача Петруса будут отныне зависеть от чьего-то каприза, и он готов принимать милостыню от щедрот чужого человека? Вы ведь совсем не таким представляли нам своего юного друга, господин поэт!
Ах, Боже мой, господа пуритане! Я представил вам сердце и темперамент двадцатишестилетнего молодого человека, талантливого и страстного; я сказал, что он похож на Ван Дейка в молодости. Вспомните о любовных похождениях Ван Дейка в Генуе, вспомните, как он искал философский камень в Лондоне.
Прежде чем согласиться на вторжение моряка в свою жизнь, Петрус и сам задавался теми же вопросами, которые вы ставите перед нами. Но он подумал, что этот человек ему не чужой и рука эта ему не чужая: он друг его отца, он окропил его святой водой, он же обязался заботиться о его счастье в этом мире, как и в ином.
Да и помощь от капитана Петрус принимал на время.
Петрус брал, но с условием все вернуть.
Как мы уже сказали, его картины стали особенно высоко цениться после того, как он забросил работу. Петрус мог, не слишком утруждаясь за полотном, зарабатывать по пятьдесят тысяч франков в год. А имея такую сумму, он очень скоро вернул бы крестному десять тысяч, а также своим кредиторам те двадцать — двадцать пять тысяч франков, которые еще оставался им должен.
Кроме того, вообразите на минуту, что этот нежданный крестный, о существовании которого, однако, было известно, умер где-нибудь в Калькутте, Вальпараисо, Боготе, на Сандвичевых островах. Представьте, что перед смертью он завещал свое состояние Петрусу. Неужели, по-вашему, Петрус должен был отказаться?
В подобных обстоятельствах, как бы строг ни был наш читатель, он сам не отказался бы от четырех миллионов капитала и полумиллионной ренты, которые ему оставил бы крестный, хотя бы даже совсем неизвестный, чужой, нежданный.
Нет, читатель, вы не отказались бы.
А раз вы готовы принять четыре миллиона капитала и полумиллионную ренту от мертвого крестного, почему бы не принять десять, пятнадцать, двадцать, тридцать, пятьдесят, сто тысяч франков от живого крестного?
На том же основании пришлось бы считать неудачными все развязки античных пьес, когда с неба при помощи машины спускаются боги.
Вы мне возразите, что капитан Монтобан не бог.
Если золото и не бог, то все боги — из золота.
Прибавьте к тому страсть, то есть безумие, — все, что волнует сердце, все, что смущает разум.
О каком же будущем мечтал Петрус в эти несколько минут молчания? Какие золотые дали открывались его взору! Как нежно покачивался он на лазурных облаках надежды!
Наконец капитан вывел его из задумчивости.
— Ну что? — спросил он.
Петрус вздрогнул, сделал над собой усилие и спустился с небес на землю.
— Я к вашим услугам, крестный, — ответил он.
— Даже согласен пойти во Французский театр? — смеясь, спросил тот.
— Куда прикажете.
— Твоя преданность так велика, что заслуживает вознаграждения. Нет, во Французский театр мы не пойдем: трагические стихи после ужина, как, впрочем, и перед ним, заинтересовать не способны. Я отправлюсь за вещами, поблагодарю хозяйку гостиницы и через час буду у тебя.
— Вас проводить?
— Нет, я тебя отпускаю. Ступай по своим делам, если у тебя есть дела ночью — а ты обязан их иметь, парень: все женщины должны быть без ума от такого красавца!
— Ого! Как истинный крестный, то есть второй отец, вы ко мне небеспристрастны.
— Готов поспорить, — громко расхохотавшись, продолжал капитан чуть насмешливо, — что ты любишь их всех, или ты не сын своего отца. Кажется, у древних римлян был император, мечтавший, чтобы у всех людей была общая голова, дабы обезглавить все человечество одним ударом?
— Да, Калигула.
— А вот твой славный отец, в отличие от этого бандита, мечтавшего о конце света, хотел бы иметь сто ртов, чтобы целоваться разом с сотней женщин.
— Я не такой лакомка, как мой отец, — рассмеялся Петрус, — мне вполне хватает одного рта.
— Так мы влюблены?
— Увы! — признался Петрус.
— Браво! Я лишил бы тебя наследства, не будь ты влюблен… И нам, само собой разумеется, платят взаимностью?
— Да… Я любим и благодарю за то Небо!
— Все к лучшему… Она хороша?
— Как ангел!
— Ну что ж, мальчик мой, я, стало быть, явился как свежий улов к посту; я, дитя моря, говорю «как свежий улов к посту», а не «весьма кстати», как имеете обыкновение говорить вы, сухопутные люди. Что тебе мешает жениться? Деньги? Так я готов дать вдвое больше необходимого.
— Большое спасибо, крестный. Она замужем.
— Как?! Несчастный, ты влюблен в замужнюю даму? А как же мораль?
— Дорогой крестный! Обстоятельства сложились таким образом, что, хотя она и замужем, я могу ее любить и мораль при этом нимало не страдает.
— Ладно, как-нибудь расскажешь мне о своем романе. Нет? Ну, так и не будем об этом больше. Храни свою тайну, мой мальчик. Расскажешь, когда мы сойдемся ближе, и ты, может быть, не напрасно потеряешь время. Я человек находчивый. Мы, старые морские волки, изучаем на досуге все военные хитрости; я мог бы при случае оказать тебе помощь. А пока — молчание! «Лучше молчать всегда, чем открыть рот и ничего не сказать», как написано в «Подражании Иисусу Христу», книга первая, глава двадцатая.
После такой цитаты Петрус, вставший было из-за стола, едва не рухнул снова.
Решительно, крестный Пьер был кладезем премудрости, и если бы знаменитый Говорящий колодец в самом деле умел разговаривать, вряд ли он превзошел бы капитана Берто по прозвищу Монтобан.
Моряк мог поговорить обо всем, он, как Солитер, был знаком со всем на свете, разбирался в астрономии и гастрономии, живописи и медицине, философии и литературе. Знания его поражали энциклопедичностыо, и было нетрудно догадаться, что знал он еще больше, чем показывал это.
Петрус провел рукой по лбу, чтобы отереть выступивший пот, а другой — по глазам, пытаясь, насколько возможно, понять происходящее.
— Ого! — воскликнул моряк, вынув из жилетного кармана огромный хронометр. — Уже десять часов: пора сниматься с якоря, мой мальчик.
Крестный с крестником взяли шляпы и вышли.
Счет составил почти сто семьдесят франков.
Капитан отдал двести франков, оставив тридцать лакею в качестве чаевых.
Карета Петруса стояла у входа.
Петрус пригласил капитана сесть вместе с ним, однако тот отказался: он послал лакея за фиакром, чтобы не лишать Петруса его экипажа.
Напрасно Петрус его уговаривал — капитан оказался непоколебим.
Подъехал фиакр.
— Увидимся вечером, мой мальчик, — сказал Пьер Берто, прыгая в доставленный лакеем экипаж, — только не торопись ради меня: если я не пожелаю тебе спокойной ночи нынче, пожелаю доброго утра завтра. Кучер, Шоссе д’Антен, гостиница «Гавр»!
— До вечера! — отозвался Петрус, махнув капитану рукой на прощание.
Он наклонился к уху своего кучера и приказал:
— Сами знаете куда.
И два экипажа разъехались в противоположные стороны: капитан — вверх по правому берегу Сены, Петрус — по Тюильрийскому мосту и дальше по левому берегу до бульвара Инвалидов.
Даже самый непроницательный читатель уже догадался, как мы надеемся, куда направлялся молодой человек.
Карета остановилась на углу бульвара и улицы Севр, проходящей, как всем известно, параллельно улице Плюме.
Там Петрус сам распахнул дверцу и легко спрыгнул на землю. Предоставив кучеру притворить за ним дверцу, он стал, как всегда, прохаживаться под окнами Регины.
Все ставни были заперты, за исключением двух окон в спальне.
Регина любила оставлять ставни отворенными, чтобы просыпаться с первыми солнечными лучами.
Двойные шторы были опущены, но лампа, подвешенная к розетке на потолке, освещала занавески таким образом, что молодой человек мог видеть силуэт молодой женщины, как видят на белом экране персонажей волшебного фонаря.