Страница 21 из 186
Но вот и тот, кто нас представит; а уж как только переступим порог, мы пойдем куда пожелаем.
Мы имеем в виду молодого человека роста выше среднего, великолепного сложения. Он одет по моде тех лет и в то же время со вкусом, присущим только художникам. Судите сами: темно-зеленый фрак, украшенный ленточкой ордена Почетного легиона, которого он удостоен совсем недавно (благодаря чьему влиянию, он сам понятия не имеет: он об этом никого не просил, а его дядюшка, кстати сказать, сторонник оппозиции, слишком занят собой и не стал бы хлопотать за племянника); черный бархатный жилет, застегнутый на одну пуговицу сверху и на три — снизу, чтобы видно было жабо из английских кружев; облегающие панталоны, что подчеркивают великолепную стройность мускулистых ног; ажурные чулки черного шелка; на изящных, почти женских ступнях туфли с небольшими золотыми пряжками; а венец всему — голова двадцатишестилетнего Ван Дейка.
Вы, конечно, узнали Петруса. Он закончил недавно чудесный портрет хозяйки дома. Он не любит писать портреты, но его друг Жан Робер так уговаривал написать г-жу де Маранд, что молодой художник согласился. Правда, еще один прелестный ротик попросил его о том же однажды вечером, в то время как нежная ручка пожимала его руку; происходило это на балу у ее высочества герцогини Беррийской, куда Петрус был приглашен по неведомо чьей рекомендации. И этот прелестный ротик сказал ему с восхитительной улыбкой: «Напишите портрет Лидии, я так хочу!»
Художник ни в чем не мог отказать той, в которой читатель, несомненно, уже узнал Регину де Ламот-Удан, графиню Рапт. Петрус распахнул двери своей мастерской перед г-жой Лидией де Маранд. В первый раз она явилась с супругом, пожелавшим лично поблагодарить художника за любезность. Потом она приходила в сопровождении одного лакея.
Само собой разумеется, что за любезность художника такого ранга, как Петрус, равно как и дворянина с громким именем, барона де Куртене, не принято благодарить банковскими билетами: когда портрет был готов, г-жа де Маранд наклонилась к уху красавца-художника и сказала:
— Заходите ко мне, когда пожелаете. Только предупредите меня накануне записочкой, чтобы я успела пригласить Регину.
Петрус схватил руку г-жи де Маранд и припал к ней губами с такой горячностью, что обворожительная Лидия не удержалась и заметила:
— Ах, сударь! Как вы, должно быть, любите ее!
На следующий день Петрус получил через Регину простую и изящную булавку, стоившую едва ли не половину цены его картины; Петрус с его аристократизмом более, чем кто-либо другой, способен был оценить подобную деликатность.
Итак, последуем за Петрусом; как видите, он имеет полное право ввести нас в дом банкира на улице Артуа и помочь нам проникнуть в гостиные, куда до нас вошло столько знаменитостей.
Пойдемте прямо к хозяйке дома. Она вон там, справа, в своем будуаре.
Любой, кто впервые оказывается в этом будуаре, непременно удивится. А куда же подевались все те знаменитые люди, о которых докладывали при входе? Почему здесь, среди десяти или двенадцати дам находятся едва ли трое-четверо молодых людей? Дело в том, что политические знаменитости приходят ради встречи с г-ном де Марандом, а г-жа де Маранд ненавидит политику: она уверяет, что не придерживается никакого мнения и лишь находит, что ее высочество герцогиня Беррийская — очаровательная женщина, а король Карл X был, вероятно, когда-то галантным кавалером.
Однако если мужчины (будьте покойны, они скоро сюда придут!) пока в меньшинстве, какой ослепительный цветник представляют собой дамы!
Итак, займемся сначала будуаром.
Это премилый салон, выходящий с одной стороны в спальню, с другой — в оранжерею-галерею. Стены обтянуты небесно-голубым атласом с черным и розовым орнаментом. Блестящие глаза и роскошные бриллианты пленительных подруг г-жи де Маранд сияют на этом лазурном фоне, словно звезды на небосклоне.
Но первая из них, кто бросается в глаза, — та, о которой мы намерены рассказать особо, самая симпатичная, если не самая красивая, самая привлекательная, если не самая хорошенькая, — это, без сомнения, хозяйка дома — г-жа Лидия де Маранд.
Мы, насколько было возможно, уже описали трех ее подруг или, вернее, ее сестер по пансиону Сен-Дени. Попытаемся теперь набросать и ее портрет.
Госпожа де Маранд, казалось, едва достигла двадцатилетнего возраста. Любому, кто склонен ценить в женщине тело, а не только душу, она покажется прелестной.
У нее волосы восхитительного оттенка: она кажется белокурой, если волосы слегка завиты, и шатенкой, когда она их гладко зачесывает; они у нее неизменно блестящие и шелковистые.
У г-жи де Маранд красивое лицо, умный и гордый взгляд, белая и гладкая, словно мрамор, кожа.
Глаза ее, необычного цвета, в котором есть что-то от синего и черного, иногда приобретают опаловый оттенок, а порой кажутся темными, будто ляпис-лазурь, в зависимости от освещения или настроения.
Нос у г-жи де Маранд тонкий, чуть вздернутый; благодаря ему у нее насмешливый вид; чувственный и всегда готовый к улыбке рот цвета влажного коралла прекрасно очерчен, но несколько великоват.
Обыкновенно ее пухлые губки чуть приоткрыты, едва обнажая два ряда жемчужных зубов (простите мне это избитое выражение, но я не знаю другого, которое лучше передало бы мою мысль); если г-жа де Маранд поджимает губки, все ее личико приобретает снисходительно-презрительное выражение.
У нее очаровательный подбородок, маленький и розовый.
Но что делало ее лицо по-настоящему красивым, что составляло ее сущность, что сообщало ее характеру своеобразие и, мы бы даже сказали, неповторимость, так это трепетность, угадывавшаяся в каждой клеточке ее существа; ею объяснялись и свежий цвет лица, и необыкновенный, будто перламутровый оттенок щек, кокетливо подрумяненных, да так, что они казались как бы светящимися изнутри, как у южанок, и в то же время свежими, как у северянок.
Таким образом, если бы она стояла у цветущей яблони в прелестном костюме крестьянки из Ко, уроженка Нормандии признала бы в ней, несомненно, свою землячку. Зато если бы она лежала в гамаке в тени бананового дерева, то креолка из Гваделупы или Мартиники сочла бы ее своей сестрой.
Мы уже дали нашим читателям понять, что тело, поддерживающее эту очаровательную головку, было как налитое (при этом она была все же скорее альбановской, чем рубенсовской женщиной); все в ней было соблазнительно, более чем соблазнительно — сладострастно.
Высокая пышная грудь ее, казалось никогда не знавшая сагсеге dura[4] корсета, трепетала при каждом вздохе под прозрачными кружевами и наводила на мысль о прекрасных дочерях Спарты и Афин, что позировали для Венер и Геб Праксителя и Фидия.
И если эта яркая красота, которую мы попытались описать, имела своих поклонников, вы должны понимать, что были у нее и недруги, и хулители. Недругами были почти все женщины, а хулителями — те, что считали себя зваными, да не оказались избранными; в их число входили отвергнутые поклонники, пустоголовые красавцы-щёголи, которые не могли и вообразить, что женщина, наделенная подобными сокровищами, может на них скупиться.
Вот почему г-жа де Маранд не раз была оклеветана. Она по-прежнему сохраняла изысканную соблазнительность и была подвержена чисто женским слабостям; но трудно было найти женщину, в меньшей степени заслуживавшую клеветнических нападок.
Когда граф Эрбель, как истинный вольтерьянец, каковым он был, сказал своему племяннику: «Что такое госпожа де Маранд? Магдалина, имеющая мужа и не умеющая каяться!», — генерал, по нашему мнению, заблуждался. Ниже мы еще скажем, как ему следовало бы выразиться, если бы он хотел, чтобы его слова соответствовали действительности. Итак, читатели очень скоро убедятся в том, что г-жа Лидия де Маранд отнюдь не была Магдалиной.
Мы полагаем, что уделили достаточно времени ее портрету; теперь надо закончить описание будуара, а также завязать или же возобновить знакомство с теми, кто находится там в эту самую минуту.
4
Строгая тюрьма (ит.).