Страница 2 из 42
Граф вздохнул.
— Говорят, что второе путешествие короля было не столь веселым, как первое, — продолжал Бийо. — Говорят, что, вместо благословений, на короля сыпались проклятия! Вместо здравиц, отовсюду неслись угрозы! Вместо букетов под копытами лошадей и под колесами кареты, его путь был украшен отрезанными головами, поднятыми на острия пик! Мне об этом ничего не известно, меня там не было, я остался в Версале. Я бросил ферму без присмотра! Ба! Да я был достаточно богат, чтобы, потеряв урожай тысяча семьсот восемьдесят девятого года, махнуть рукой и на урожай года девяностого! Но в одно прекрасное утро пришел Питу и сообщил: я вот-вот могу лишиться того, что дороже всего любому отцу, — своей дочери!
Шарни вздрогнул.
Бийо пристально посмотрел на Шарни и продолжал:
— Надобно вам сказать, господин граф, что в одном льё от нас, в Бурсонне, проживает одно благородное семейство, семейство знатных и очень богатых вельмож. В семье было три брата. Когда они были детьми и приходили из Бурсонна в Виллер-Котре, двое самых младших из них почти всегда оказывали мне честь и заходили на ферму; они говорили, что им нигде не доводилось пить такого вкусного молока, как от моих коров, есть такой вкусный хлеб, какой выпекала мамаша Бийо, а иногда — старый дурень, я считал это платой за мое гостеприимство! — они прибавляли, что никогда не встречали такой красивой девушки, как моя дочь Катрин… А я их еще благодарил за то, что они пьют мое молоко, едят мой хлеб и хвалят мою дочь Катрин! Еще бы! Я же верил в короля, который, как говорят, по матери наполовину немец, вот и в них я тоже верил! И когда младший по имени Жорж, давным-давно покинувший родные места, был убит в Версале на пороге комнаты ее величества в ночь с пятого на шестое октября, свято исполняя свой долг дворянина, один Бог знает, как я из-за него убивался! Ах, господин граф, его брат меня видел, его старший брат, тот самый, что не приходил в мой дом, и не потому, что был слишком горд — справедливости ради я готов это признать, — а потому, что уехал из родных краев в еще более раннем возрасте, чем его брат Жорж, — так вот, старший брат видел, как я стоял на коленях перед телом младшего, проливая столько же слез, сколько он пролил крови! У меня и сейчас перед глазами небольшой дворик, зеленый и прохладный, куда я перенес его на руках, чтоб его не изуродовали, бедняжку, как изуродовали его товарищей господина де Варикура и господина Дезюта; мое платье тогда было выпачкано кровью не меньше, чем теперь — ваше, господин граф. Я так и вижу, как прелестный мальчуган с корзинкой в руке скачет в коллеж Виллер-Котре на своей серой лошадке… и при мысли о нем, если бы я мог думать только о нем, я плакал бы, верно, сейчас вместе с вами, господин граф! Но я вспоминаю о другом брате, — прибавил Бийо, — и слезы мои высыхают.
— О другом? Что вы имеете в виду? — спросил Шарни.
— Погодите, — остановил его Бийо, — скоро мы до этого дойдем. Питу пришел в Париж и сказал мне такое, что я понял: беда грозит не моему урожаю, а моей дочери; я теряю не состояние, а все мое счастье! Я оставил короля в Париже: раз у него добрые намерения, как уверял меня господин Жильбер, значит, дела непременно наладятся независимо от моего присутствия в Париже; и я вернулся на ферму. Сначала я подумал, что моей Катрин угрожает смертельная опасность: она бредила, у нее был жар… Да я ничего в этом не смыслю! Я застал ее в таком состоянии, которое очень меня обеспокоило, тем более что доктор запретил мне входить к ней в комнату до полного ее выздоровления.
Но, не имея возможности войти в ее комнату, — бедный отец, я был в полном отчаянии! — я подумал, что послушать под дверью мне позволено. И я стал слушать! Так я узнал, что она едва не умерла, что у нее воспаление мозга, что она едва не лишилась рассудка из-за отъезда возлюбленного! Я тоже уезжал год назад, но она не сошла с ума от того, что осталась без отца, она улыбалась мне на прощание! Не потому ли, что с моим отъездом она была вольна видеться со своим любовником, когда ей заблагорассудится?.. Катрин поправилась, но была по-прежнему печальна. Прошел месяц, два, три, полгода; я не сводил глаз с ее лица, но так ни разу и не заметил, чтобы улыбка осветила его; и вот однажды утром я увидел, как она улыбается, и вздрогнул: ее любовник скоро вернется, раз она улыбается. И действительно, на следующий день пастух мне сказал, что утром видел, как тот приехал. Я ни на мгновение не усомнился, что вечером он будет у меня, вернее у Катрин. Когда стемнело, я зарядил оба ствола своего ружья и сел в засаду…
— Бийо! — вскричал Шарни. — Неужели вы это сделали?
— А почему нет? — отозвался Бийо. — Подстерегаю же я в засаде кабана, который разоряет мое картофельное поле; волка, который хочет зарезать моих овец; лисицу, которая таскает моих кур, почему же мне не подстеречь и не убить человека, который пришел украсть мое счастье, любовника, который пришел обесчестить мою дочь?
— Но когда вы были в засаде, сердце ваше смягчилось, правда, Бийо? — взволнованно спросил граф.
— Нет, — возразил Бийо, — сердце тут ни при чем, меня подвели глаз и рука; кровавый след убедил меня в том, что я не совсем промазал; только вот, понимаете, — с горечью прибавил Бийо, — выбирая между отцом и любовником, моя дочь не колебалась ни минуты. Вернувшись в комнату Катрин, я увидел, что дочь исчезла.
— И с тех пор вы ее не видели? — спросил Шарни.
— Нет, — ответил Бийо, — да и зачем мне с ней встречаться? Она отлично понимает, что, если я ее увижу, я ее убью.
Шарни вздрогнул; во взгляде его читалось смешанное с ужасом восхищение этой сильной натурой.
— Я возвратился к хозяйственным заботам, — продолжал Бийо. — Какое значение имело мое горе по сравнению со счастьем Франции? Разве король не искренне вступил на путь революции? Разве не собирался он принять участие в празднике Федерации? Разве не предстояло мне вновь увидеть того доброго короля, кому я отдал шестнадцатого июля свою трехцветную кокарду и кому я почти спас жизнь шестого октября? Как, должно быть, он обрадуется, когда вся Франция объединится на Марсовом поле, а французы все как один поклянутся хранить единство отечества! Когда я его увидел, я на минуту забыл обо всем на свете, даже о Катрин… Нет, неправда, отец не может забыть о дочери!.. И вот наступил черед короля принести клятву! Мне показалось, что он говорил плохо, будто через силу; он клялся на том месте, где стоял, а не у алтаря отечества! Но какое это имело значение! Ведь он поклялся, и это главное: клятва есть клятва! Ее не может освятить место, откуда она провозглашена; а если честный человек поклялся, он держит свое слово! Значит, король должен был сдержать свое. Правда, когда я вернулся в Виллер-Котре — а мне нечем было заняться, кроме политики, после того как у меня не стало моей девочки, — до меня дошли разговоры о том, что король хотел, чтобы его похитил господин де Фаврас, но дело не сладилось; король хотел сбежать вместе со своими тетками, но план провалился; король хотел отправиться в Сен-Клу, а оттуда поехать в Руан, но народ этому воспротивился; да, я слышал все эти разговоры, но не поверил им: разве я не видел собственными глазами, как король простирал руку на Марсовом поле? Не я ли слышал своими собственными ушами, как он клялся в верности нации?
Как можно было поверить в то, чтобы король, поклявшийся перед лицом трехсот тысяч граждан, пренебрег собственной клятвой? Это было невероятно! Вот почему, когда я отправился третьего дня на рынок в Мо, я очень удивился, увидев на рассвете, — а надо вам сказать, что я остановился на ночлег у смотрителя почтовой станции, моего приятеля, с которым я сторговался на большую партию зерна, — так вот, я очень удивился, когда в окне кареты — в это время как раз меняли лошадей — увидел и узнал короля, королеву и дофина! Я не мог ошибиться, потому что я-то не раз видел их в карете! Ведь шестнадцатого июля я их сопровождал из Версаля в Париж; затем я услышал, как один из господ в желтой ливрее сказал: «Шалонская дорога!» Меня поразил голос; я обернулся и узнал… кого бы вы думали? Похитителя моей Катрин, благородного дворянина, исполнявшего свой лакейский долг и скакавшего впереди кареты короля…