Анж Питу

Вопрос был в том, оставаться им на месте, то есть в относительной безопасности, или же вернуться на улицу и принять участие в той борьбе, которая наверняка продлится еще добрую половину ночи?

Вопрос этот задал Бийо; ответа он ждал от Питу.

Питу за последние два дня сильно вырос в глазах фермера. Причиной тому была, во-первых, ученость, выказанная им накануне, а затем отвага, проявленная сейчас. Питу инстинктивно ощущал эту перемену, однако не только не возгордился, но, напротив, преисполнился еще большей благодарности к фермеру: юноша был от природы скромен.

— Господин Бийо, — сказал он, — вы, безусловно, более отважны, а я менее труслив, чем я думал. Гораций, который, между прочим, не нам чета, во всяком случае в том, что касается поэзии, в первой же схватке бросил оружие и бежал, а я сберег свой мушкетон, сумку с патронами и саблю, — это доказывает, что я храбрее Горация.

— Ну, и что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, дорогой мой господин Бийо, что даже самый храбрый человек может погибнуть от пули.

— Дальше?

— Дальше, дорогой господин Бийо, следует вот что: вы говорили, что вас влечет в Париж важная цель…

— Тысяча чертей! Меня влечет ларец.

— Значит, вы приехали сюда из-за ларца? Да или нет?

— Я приехал из-за ларца, черт подери, и не из-за чего другого!

— Но если вы погибнете от пули, дело, из-за которого вы приехали, не будет сделано.

— Честно говоря, Питу, ты тысячу раз прав!

— Слышите грохот и крики? — продолжал Питу. — Там дерево рвется, как бумага, железо скручивается, как пенька.

— Потому что народ разъярен, Питу.

— Но, — осмелел Питу, — мне кажется, что и король разъярен не меньше.

— При чем тут король?

— При том, что австрийцы, немцы, вся эта кайзерня, как вы их называете, — солдаты короля. И если они стреляют в народ, значит, им приказал король. А коли он отдает такие приказы, значит, он тоже в ярости, разве не так?

— И так, Питу, и не так.

— Этого не может быть, дорогой господин Бийо, и я осмелюсь заметить, что, если бы вы изучали логику, то не отважились бы высказать такую парадоксальную мысль.

— Это так и не совсем так, Питу; ты сейчас поймешь отчего.

— Буду очень рад, но сильно сомневаюсь, что вам удастся мне это доказать.

— Видишь ли, Питу, при дворе есть две партии: партия короля, который любит народ, и партия королевы, которая любит австрийцев.

— Это оттого, что король француз, а королева — австриячка, — философически заметил Питу.

— Постой! На стороне короля господин Тюрго и господин Неккер; на стороне королевы — господин де Бретейль и Полиньяки. Король не хозяин в королевстве, раз ему пришлось отставить Тюрго и Неккера. Значит, хозяйка — королева, иначе говоря, Бретейли и Полиньяки. Вот отчего все идет так скверно. Видишь ли, Питу, все зло от госпожи Дефицит. Госпожа Дефицит гневается, и войска стреляют ей на радость; австрийцы защищают Австриячку — это же проще простого.

— Простите, господин Бийо, — осведомился Питу, — "дефицит" — слово латинское и означает, что чего-то не хватает. Чего же не хватает здесь?

— Денег, тысяча чертей! И именно оттого, что денег не хватает, а не хватает их оттого, что их прикарманивают любимцы королевы, ее зовут госпожа Дефицит. Значит, гневается не король, а королева. А король просто сердится — сердится, что все идет так скверно.

— Я понял, — сказал Питу. — Но как быть с ларцом?

— Твоя правда, Питу, твоя правда; эта чертова политика всегда увлекает меня в такие дебри, в какие я и не думал залезать. Да, ларец прежде всего. Ты прав, Питу, сначала надо повидать доктора Жильбера — это мой священный долг — а там уж, так и быть, вернусь к политике.

— Нет ничего более священного, чем священный долг, — промолвил Питу.

— Тогда вперед в коллеж Людовика Великого, где учится Себастьен Жильбер, — сказал Бийо.

— Вперед, — согласился Питу со вздохом, ибо ему не хотелось подниматься с мягкой травы.

За прошедший день на долю Питу выпало столько приключений, что он с трудом мог успокоиться; однако в конце концов сон, усердный гость людей с чистой совестью и усталым телом, уже спускался с охапкой маков на добродетельного и обессилевшего бойца.

Бийо уже поднялся, а Питу собирался последовать его примеру, когда пробило полдвенадцатого.

— Однако, — сказал Бийо, — сдается мне, что в полдвенадцатого ночи коллеж Людовика Великого закрыт.

— О, разумеется, — сказал Питу.

— К тому же ночью можно налететь на какой-нибудь вражеский патруль; думается мне, что солдаты разожгли костры возле Дворца правосудия; меня могут схватить или убить, а мой долг в том, чтобы меня не схватили и не убили, — тут ты, Питу, совершенно прав.

В третий раз за день Питу слышал эти столь лестные для человеческой гордыни слова: "Ты прав".

Он счел, что ему ничего не остается, кроме как повторить сказанное Бийо.

— И вы правы, — произнес он, укладываясь на траву. — Ваш долг в том, чтобы вас не убили, дорогой господин Бийо.

Конец этой фразы застрял в горле Питу. Vox faucibus haesit[21], — сказал бы он, если бы бодрствовал, но он уже спал.

Бийо этого не заметил.

— Вот о чем я подумал, — обратился он к своему спутнику.

Питу в ответ тихонько похрапывал.

— Вот о чем я подумал: как бы я ни был осторожен, меня могут убить, меня могут зарезать или застрелить; если это случится, ты должен знать, что передать от меня доктору Жильберу, но держи язык за зубами, Питу.

Поскольку Питу ничего не слышал, он, естественно промолчал.

— Если меня смертельно ранят и я не смогу исполнить свой долг, ты пойдешь к доктору Жильберу вместо меня и скажешь ему… Ты меня слышишь, Питу? — спросил фермер, наклоняясь к юноше. — Ты скажешь ему… Да он дрыхнет, несчастный.

При виде крепко спящего Питу все возбуждение Бийо сразу улеглось.

— Раз так, посплю и я, — сказал он и не без удовольствия растянулся рядом со своим спутником.

Как ни привычна ему была усталость, дневная скачка и вечернее сражение оказали свое снотворное действие и на него тоже.

А через три часа после того, как наши герои уснули, или, скорее, забылись, взошло солнце.

Раскрыв глаза, Бийо и Питу увидели, что, хотя Париж вовсе не утратил того сурового облика, какой имел накануне, кругом было множество простолюдинов, но ни одного солдата.

За ночь парижане вооружились наспех изготовленными пиками, ружьями (большинство не умело с ними обращаться), и роскошными старинными мушкетами, новоявленные владельцы которых с восхищением взирали на украшения из золота, слоновой кости и перламутра, не умея взять в толк, как устроены эти чудные штуки и что с ними делать.

Вскоре после отступления солдат народ опустошил Королевскую кладовую, а также завладел двумя небольшими пушками, которые толпа как раз катила к ратуше.

На колокольне собора Парижской Богоматери, в ратуше, во всех приходских церквах били в набат. Неведомо откуда, как из-под земли, выплескивались на улицу легионы бледных, изможденных, полураздетых мужчин и женщин, еще вчера кричавших: "Хлеба!", а сегодня начавших кричать: "К оружию!".

Ничего не могло быть мрачнее, чем эти скопища призраков, вот уже целый месяц, если не больше, прибывавших из провинции, бесшумно проникавших в город и обосновывавшихся в Париже, жители которого и сами были голодны, словно кладбищенские гулы из арабских сказок.

В этот день Франция, приславшая в Париж голодающих из всех провинций, требовала у своего короля: "Дай нам свободу!", а у своего Бога: "Дай нам поесть!".

Бийо, проснувшись первым, разбудил Питу, и оба направились к коллежу Людовика Великого, с трепетом оглядываясь по сторонам и сострадая той душераздирающей нищете, что предстала их глазам.

Подходя к тому району Парижа, что мы зовем сегодня Латинским кварталом, поднимаясь по улице Лагарп, наконец, вступив на улицу Сен-Жак, являющуюся целью их похода, они видели, что кругом, как во времена Фронды, вырастают баррикады. Женщины и дети таскали на верхние этажи домов огромные фолианты, тяжелую утварь, драгоценные мраморные изваяния, дабы сбросить все это на головы солдат-иноземцев, если они посмеют вторгнуться в этот уголок старого Парижа с его узкими извилистыми улочками.

21

Голос замер в гортани (лат.). — Вергилий, "Энеида", III, 48.