Анж Питу

— Иисусе! Что скажет тетушка!

В самом деле, что могла сказать мадемуазель Анжелика Питу об этом крушении всех ее надежд?

Между тем Анж знал о планах тетки ровно столько, сколько знают верные и умные собаки о планах своих хозяев, то есть основывал свои выводы лишь на выражении ее лица. Инстинкт — бесценный поводырь, он никогда не обманывает; другое дело рассуждения, способные сбиться с пути под действием фантазии.

Из горестного восклицания, сорвавшегося с уст Анжа Питу, следовало, что он понимал, какое неудовольствие изъявит старая дева, узнав роковую новость. А опыт подсказывал ему, что если неудовольствие достигает неслыханных размеров, то и следствия его должны быть ни с чем не сообразны.

Во власти этих ужасных дум Питу добрался до Плё. Всего триста шагов отделяли ворота школы от начала улицы, где жила мадемуазель Питу, но племяннику ее потребовалось целых четверть часа, чтобы одолеть это расстояние.

Часы на колокольне пробили час.

Тут он заметил, что потратил на решительное объяснение с аббатом и дорогу домой целый час, а значит, утратил все шансы получить обед.

Мы уже упоминали, каким спасительным способом старая дева карала племянника за безрассудные порывы и школьные неуспехи; пообедать в доме тетушки Анжелики позже половины первого было невозможно, и это позволяло ей экономить на несчастном Питу худо-бедно шестьдесят обедов в год.

Но на этот раз запоздавшего школяра волновала вовсе не утрата скудного теткиного обеда; хотя завтрак был еще более скудным, у Питу было слишком тяжело на сердце, чтобы он мог ощутить, как пусто у него в желудке.

Для всякого школяра, каким бы бездельником он ни был, самая нестерпимая пытка — это незаконное пребывание в каком-нибудь укромном уголке после того, как его выгнали из школы; это окончательные и насильственные каникулы, которые он вынужден сносить, меж тем как товарищи его с папками и книгами под мышкой каждый день отправляются в школу. В такую пору ненавистный коллеж становится предметом мечтаний. Школяр всерьез задумывается о тех переводах на латынь и с латыни, о которых так мало беспокоился прежде и которыми занимаются все остальные в его отсутствие. Ученик, изгнанный учителем, похож на верующего, отлученного от Церкви за безбожие, когда тот, лишившись права войти в церковь, тут же проникается страстным желанием услышать мессу.

Вот отчего, чем ближе подходил Питу к дому тетки, тем ужаснее представлялась ему жизнь, ожидающая его в этих стенах. Вот отчего впервые в жизни он воображал школу земным раем, откуда аббат Фортье, новоявленный ангел-истребитель, только что изгнал его, употребив вместо огненного меча свою плетку.

Однако, как медленно ни шел Питу, делая через каждые десять шагов все более продолжительные остановки, в конце концов он добрался до дверей дома, внушавшего ему такой сильный страх. Волоча ноги и машинально теребя шов на штанах, он переступил порог.

— Ах, тетушка Анжелика, знаете, мне что-то неможется, — сказал бедняга, дабы предупредить насмешки и упреки, а быть может, надеясь вызвать к себе хоть немного жалости.

— Ладно-ладно, — сказала мадемуазель Анжелика, — знаю я эту немощь; наверное, если бы перевести стрелку на полтора часа назад, ты бы мигом выздоровел.

— Ах, Боже мой, вовсе нет, — отвечал Питу, — я ничуть не голоден.

Тетушка Анжелика удивилась и едва ли не встревожилась; болезнь страшит не только любящих матерей, но и злых мачех: матерей пугает опасность для здоровья, мачех — опасность для кошелька.

— Ну-ка, признавайся, — сказала старая дева, — что с тобой стряслось?

При этих словах, произнесенных, впрочем, без особой нежности, Анж Питу заплакал, причем лицо его скривила гримаса, не станем скрывать, на редкость уродливая и неприятная.

— Ох, милая тетушка, у меня такое горе!

— Какое же? — спросила тетка.

— Господин аббат выгнал меня! — воскликнул Анж Питу, рыдая.

— Выгнал? — переспросила мадемуазель Анжелика, как бы не в силах уразуметь, что произошло.

— Да, тетушка.

— Откуда же он тебя выгнал?

— Из школы.

И Питу разрыдался еще пуще прежнего.

— Из школы?

— Да, тетушка.

— Навсегда?

— Да, тетушка.

— Значит, с экзаменом, с конкурсом, со стипендией, с семинарией — со всем этим покончено?

Рыдания Питу перешли в вой. Мадемуазель Анжелика взглянула на него так, словно хотела прочесть в глубине его души истинные причины его исключения.

— Бьюсь об заклад, что вы опять прогуливали, — сказала она, — бьюсь об заклад, что вы опять рыскали подле фермы папаши Бийо! Какой стыд! Будущий аббат!

Анж помотал головой.

— Вы лжете! — вскричала старая дева, чей гнев разгорался тем сильнее, чем очевиднее становилась для нее серьезность положения, — вы лжете! Не далее чем в прошлое воскресенье вас видели с Бийотой в аллее Вздохов.

Лгала сама мадемуазель Анжелика, но ханжи во все века считали себя вправе лгать, ибо руководствовались иезуитской аксиомой, гласящей: «Дозволено утверждать ложь, дабы узнать истину».

— Никто не мог видеть меня в аллее Вздохов, — сказал Анж, — я там не был: мы гуляли подле Оранжереи.

— Ах так, несчастный! Значит, вы в самом деле были с нею!

— Но, тетушка, — возразил Анж, краснея, — мадемуазель Бийо тут вовсе ни при чем.

— Да, да, зови ее мадемуазель, чтобы спрятать концы в воду, бесстыдник! Я все расскажу духовнику этой кривляки!

— Но, тетушка, я вам клянусь, что мадемуазель Бийо не кривляка.

— Вы еще ее защищаете! Подумали бы лучше о себе! Выходит, вы уже спелись. Час от часу не легче! Куда мы катимся, Господи Боже мой!.. Шестнадцатилетние дети!

— Нет, тетушка, мы вовсе не спелись с Катрин, наоборот, она вечно меня прогоняет.

— Ах вот как! Вот вы себя и выдали! Вы уже зовете ее попросту Катрин! Да, она вас прогоняет, лицемерка… при людях.

— Подумать только, — воскликнул Питу, потрясенный этим открытием, — подумать только, ведь это чистая правда; как же я этого не замечал!

— Вот видишь! — сказала старая дева, воспользовавшись простодушным восклицанием племянника, дабы убедить его, что он в сговоре с Бийотой, — но постой, я наведу тут порядок. Господин Фортье — ее духовник; я попрошу его запереть тебя недели на две и посадить на хлеб и воду, а что до твоей мадемуазель Катрин, так если ей не излечиться от любви к тебе, кроме как побывав в монастыре, что ж, мы ей поможем! Мы ее отправим в Сен-Реми.

Старая дева произнесла последние слова властно и убежденно, как человек, наделенный властью, и Питу содрогнулся.

— Милая тетушка! — сказал он умоляюще. — Клянусь вам, вы ошибаетесь, если думаете, что мадемуазель Бийо хоть сколько-нибудь виновата в моем несчастье.

— Непристойность — мать всех пороков, — наставительно изрекла мадемуазель Анжелика.

— Тетушка! Повторяю вам: аббат прогнал меня не за непристойности, он прогнал меня за то, что у меня слишком много варваризмов, да еще и солецизмы порой случаются; он сказал, что они не дают мне никакой надежды на стипендию.

— Никакой надежды? Значит, ты не получишь стипендии и не будешь аббатом, а я не буду твоей экономкой?

— Боже мой! Нет, тетушка.

— Кем же ты в таком случае будешь? — спросила вконец испуганная старая дева.

— Не знаю.

Питу жалобно воздел очи горе.

— Кем будет угодно Провидению! — добавил он.

— Провидению? — воскликнула мадемуазель Анжелика. — Так вот, значит, в чем дело: его сбили с толку, ему заморочили голову новыми идеями, ему внушили принципы философии.

— Этого не может быть, тетушка, потому что философию начинают проходить после риторики, а я с тривиумом никак покончить не могу.

— Нечего мне зубы заговаривать, я тебе не про ту философию толкую. Я тебе толкую про философию философов, несчастный! Про философию господина Аруэ, господина Жан Жака, господина Дидро, который написал «Монахиню».

Мадемуазель Анжелика перекрестилась.

— «Монахиню»? — спросил Питу. — А что это такое, тетушка?