Ожерелье королевы

Поэтому Босир рассчитывал отомстить за пренебрежение к нему, нагнав страху на своих товарищей по притону на улице Железной Кружки.

От ворот Сен-Мартен до церкви святого Сюльпиция путь неблизкий. Но Босир был богат: он прыгнул в фиакр и пообещал кучеру пятьдесят су, то есть ливр сверх положенного, так как в то время стоимость проезда в один конец ночью была приблизительно та же, что теперь днем.

Лошади бежали быстро, а Босир постарался принять грозный вид и за неимением как шляпы (ибо он был в домино), так и шпаги все же сумел придать своему лицу выражение настолько злобное, что легко мог напугать всякого запоздалого прохожего.

Его появление в академии произвело достаточно большой эффект.

Там в первой гостиной, красивой комнате, окрашенной в серый цвет, с люстрой и множеством карточных столов, находилось человек двадцать игроков, которые прихлебывали пиво и сиропы и вяло улыбались семи-восьми ужасающе накрашенным женщинам, заглядывавшим в карты.

На главном столе играли в фараон, ставки были мелкие, и оживление поэтому небольшое.

При появлении домино, которое высоко несло голову в капюшоне и горделиво выпячивало грудь под складками своего маскарадного платья, несколько женщин полушутливо, полукокетливо засмеялись. Господин Босир был красив, и эти дамы относились к нему благосклонно.

Он между тем подвигался вперед, будто ничего не слыша и не видя, и, оказавшись у самого стола, стал молча ждать повода проявить свое дурное расположение духа.

Один из играющих, пожилой человек с довольно добродушной физиономией, смахивающий на темного дельца, первый обратился к Босиру.

— Черт возьми, шевалье, — сказал этот достойный господин, — вы возвратились с бала с очень расстроенным лицом.

— Это правда, — подтвердили дамы.

— Дорогой шевалье, — спросил другой игрок, — может быть, домино поранило вам голову?

— Мне причиняет боль не домино, — отвечал грубо Босир.

— Ну-ну, — сказал банкомет, который только что сгреб дюжину луидоров, — господин шевалье де Босир изменил нам. Разве вы не видите, что он был на балу в Опере, нашел случай где-нибудь там поблизости поставить на карту и проиграл.

Это вызвало у кого смех, у кого участие; особенно сочувствовали женщины.

— Это неправда, что я изменил своим друзьям, — отвечал Босир, — я не способен на предательство, я! Изменять друзьям больше к лицу моим знакомым…

И, желая придать своим словам еще больший вес, он прибегнул к обычному своему жесту: хотел надвинуть шляпу на глаза. К несчастью, он только приплюснул у себя на голове кусок шелковой материи, отчего капюшон расширился, приняв уродливую форму, и эффект вместо угрожающего получился комический.

— Что вы хотите этим сказать, дорогой шевалье? — спросили двое или трое присутствующих.

— Я знаю, что хочу сказать, — отвечал Босир.

— Но этого нам недостаточно, — заметил веселый старик.

— Это вас не касается, господин финансист, — последовал неловкий ответ Босира.

Довольно выразительный взгляд банкомета показал Босиру, что его фраза неуместна. Действительно, здесь, в этой компании, не следовало делать разницу между теми, кто платит, и теми, кто кладет себе деньги в карман.

Босир понял это, но он уже разошелся: людям с напускной храбростью остановиться труднее, чем испытанным храбрецам.

— Я полагал, что у меня здесь есть друзья, — сказал он.

— Да… конечно, — ответило несколько голосов.

— Но я ошибся.

— Почему вы так считаете?

— А потому, что многие вещи делаются без меня.

Это заявление вызвало новый сигнал банкомета и новые протесты присутствующих компаньонов.

— Достаточно того, что мне это известно, — продолжал Босир, — и неверные друзья будут наказаны.

Он поискал эфес своей шпаги, но только хлопнул себя по карману, который был полон золота и издал предательский звук.

— Ого, — воскликнули две дамы, — господин де Босир, кажется, богат сегодня!

— Ну да, — с притворным добродушием сказал банкомет, — мне кажется, что если он и проигрался, то не совсем, и что если он проявил неверность по отношению к своим законным партнерам, то это поправимо. Ну, поставьте-ка что-нибудь, дорогой шевалье.

— Благодарю! — сухо отрезал Босир. — Раз всякий хранит то, что имеет, я тоже последую этому примеру.

— Что ты хочешь сказать этим, черт возьми? — шепнул ему на ухо один из играющих.

— Сейчас мы объяснимся.

— Играйте же, — сказал банкомет.

— Ну, один только луидор, — сказала одна из женщин, гладя Босира по плечу, чтобы быть как можно ближе к его карману.

— Я играю только на миллионы, — смело сказал Босир, — я положительно не понимаю, как можно играть на какие-то несчастные луидоры. Ну же, господа с улицы Железной Кружки, раз тут по секрету говорят о миллионах, так долой ставки в луидоры! Ставьте же миллионы, миллионеры!

Босир находился в эту минуту в таком взвинченном состоянии, когда человек переступает границу здравого смысла. Его побуждало к безумным выходкам возбуждение более опасное, чем опьянение от вина. Вдруг он получил сзади настолько сильный удар, что сразу замолчал.

Он обернулся и увидел около себя высокую фигуру с неподвижным, оливкового цвета лицом в шрамах, на котором горели, как два раскаленных угля, черные блестящие глаза.

На гневный жест Босира этот странный субъект ответил церемонным поклоном, сопровождая его долгим и пронзительным, как острие шпаги, взглядом.

— Португалец! — воскликнул Босир, пораженный таким поклоном со стороны человека, только что давшего ему хорошего тумака.

— Португалец! — повторили дамы, оставив Босира, чтобы увиваться вокруг иностранца.

Португалец действительно был любимцем этих дам, которым он под предлогом своего неумения изъясняться по-французски постоянно приносил разные лакомства, иногда завернутые в банковские билеты по пятьдесят и шестьдесят ливров.

Босир знал, что Португалец принадлежит к членам их общества. Он обычно проигрывал завсегдатаям притона.

Он неизменно ставил до ста луидоров в неделю, и завсегдатаи столь же неизменно их у него выигрывали.

Португалец служил, таким образом, приманкой: пока он давал щипать свои сто золотых перьев, остальные его сотоварищи ощипывали простаков.

Поэтому члены общества считали Португальца полезным человеком, а постоянные посетители — приятным. Босир чувствовал к нему то безмолвное уважение, которое всегда сопутствует неведомому, даже если к этому уважению примешивается недоверие.

Вот почему Босир, получив от Португальца удар ногой, остановился, замолк и сел к столу.

Португалец принял участие в игре, положил перед собой двадцать луидоров и за двадцать ходов, на которые потребовалось четверть часа, был освобожден от своих денег шестью уже проигравшимися партнерами, забывшими в это время о своих луидорах, что они оставили в когтях банкомета и его сообщников.

Часы пробили три часа ночи, когда Босир допивал свой последний стакан пива.

В гостиную вошли два лакея, и банкомет опустил лежавшие перед ним деньги в потайной ящик в глубине стола: устав общества дышал таким доверием к своим членам, что фондами товарищества никогда не распоряжался кто-нибудь один из компаньонов.

Поэтому деньги в конце вечера опускались через маленькое отверстие в потайной ящик, устроенный в двойном дне стола, а в примечании к соответствующему параграфу устава было добавлено, что банкометы не должны носить длинных рукавов и иметь при себе деньги.

Это означало, что запрещалось прибирать себе в рукава штук двадцать луидоров и собрание оставляло за собой право обыскивать банкомета и отнимать у него то золото, которое он сумел бы переправить себе в карман.

Лакеи принесли членам кружка плащи, накидки и шпаги; счастливые игроки предложили дамам руку, а неудачливые водворились в портшезы, которые были еще в употреблении в этих мирных кварталах, и в карточной комнате наступила ночь.

Босир также сделал вид, что крепко закутывается в свое домино, как в саван, точно собираясь в последний путь, но не спустился на нижний этаж и, как только дверь захлопнулась, как только фиакры, портшезы и пешеходы исчезли из виду, вернулся в гостиную, так же как и двенадцать членов товарищества.