Ожерелье королевы

— Странное предположение! — прошептала Жанна.

И она вернулась к окну.

— Мне кажется, сударыня, — сказал ей смотритель, — что вы напрасно волнуетесь, слушая непонятный уличный шум. Верьте мне, ожидайте спокойно прихода вашего адвоката или господина Фремена, которые прочтут вам…

— Приговор… Нет! Нет!

И она стала снова прислушиваться.

Мимо шла какая-то женщина со своими подругами. На них были праздничные чепцы, в руках — большие букеты. Запах роз, подобный драгоценному бальзаму, донесся до Жанны, которая впитывала все происходящее внизу.

— Он получит мой букет, — кричала эта женщина, — и еще сотню других, этот милый человек. О, если можно будет, я его поцелую!

— И я тоже, — сказала одна из ее спутниц.

— А я хочу, чтоб он меня поцеловал, — сказала третья женщина.

"О ком они говорят?" — подумала Жанна.

— Он ведь очень красив собою; у тебя вкус недурен, — сказала последняя из подруг.

И они прошли мимо.

— Опять кардинал! Все время он, — шептала Жанна, — он оправдан! Он оправдан!

И она произнесла эти слова с таким унынием и вместе с тем с такою уверенностью, что смотритель с женой, решив не допустить такой бури, как вчерашняя, разом сказали ей:

— Но почему же, сударыня, вы не желали бы, чтобы бедный заключенный был оправдан и освобожден?

Жанна ощутила укол, в особенности увидев перемену в отношении к ней этих людей, и, не желая лишиться их сочувствия, она сказала:

— О, вы не понимаете меня. Увы, неужели вы считаете меня такой завистливой или злой, что я желаю беды моим сотоварищам по несчастью? Боже мой! Пусть оправдают господина кардинала, пусть! Но надо, чтобы я наконец узнала… Верьте, друзья мои, это нетерпение делает меня такой.

Юбер с женой переглянулись, как бы взвешивая все значение того, что они собирались сделать.

Но хищный огонь, загоревшийся в глазах Жанны помимо ее воли, остановил их в ту минуту, когда они, казалось, хотели на что-то решиться.

— Вы мне ничего не говорите? — воскликнула она, заметив свою ошибку.

— Мы ничего не знаем, — сказали они тише.

В эту минуту Юбер был вызван по делу. Жена смотрителя, оставшись одна с Жанной, старалась развлечь ее, но все было напрасно: все чувства заключенной, все ее мысли были поглощены криками, доносившимися снаружи, дуновениями, воспринимаемыми ею с удесятеренной лихорадочной чувствительностью.

Жена смотрителя, не будучи в состоянии помещать ей смотреть и слушать, предоставила ее самой себе.

Вдруг шум и волнение на площади усилились. Толпа устремилась к мосту, к набережной, оглашая воздух такими дружными и непрерывными криками, что Жанна вздрогнула у своего наблюдательного поста.

Крики не прекращались; они были направлены к открытой карете, которая ехала шагом, так как лошадей сдерживала скорее толпа, чем рука кучера.

Понемногу толпа сдвигалась все теснее и теснее и наконец подняла на плечи, на руки лошадей, экипаж и двух людей, сидевших в нем.

При свете яркого солнца, среди дождя цветов, под сенью зеленых веток, которыми размахивали над головами ехавших тысячи рук, графиня узнала тех, кого так упоенно приветствовала восторженная толпа.

Один из них, бледный от своего триумфа, испуганный своей популярностью, выглядел серьезным, ошеломленным, трепещущим. Женщины вскакивали на ободья колес, хватали его руки, покрывая их поцелуями, и дрались из-за клочка кружев с его манжет, который они оплатили самыми свежими и редкими цветами.

Другие, более счастливые, влезали на запятки кареты рядом с лакеями и, потихоньку отстраняя все препятствия, стеснявшие проявление их любви, обхватывая голову своего кумира, запечатлевали на лице его почтительный и страстный поцелуй, уступая место другим счастливицам. То был кардинал де Роган.

Его спутник, бодрый, радостный, сияющий, встречал пусть не столь же горячий, но не менее лестный (если принять во внимание разницу в общественном положении) прием. Во всяком случае, его приветствовали криками, возгласами "Виват!"; женщины делили между собой кардинала, а мужчины кричали: "Да здравствует Калиостро!".

При таких бурных овациях экипажу потребовалось целых полчаса, чтобы миновать мост Менял. Жанна следила глазами за этим триумфом вплоть до его кульминационной точки. Ни одна подробность не ускользнула от нее. На минуту ее обрадовало это выражение народного восторга по отношению к "жертвам королевы", как звал их народ.

Но вслед за тем у нее мелькнула мысль: "Как, они уже свободны, для них уже окончены все формальности, а я еще ничего не знаю?! Почему же мне ничего не говорят?"

Дрожь пробежала у нее по телу.

Рядом с собой она заметила г-жу Юбер, молча и внимательно следившую за тем, что происходило; она, очевидно, все понимала, но не хотела ничего объяснить.

Жанна собиралась получить необходимое теперь объяснение, но шум снова привлек ее внимание к мосту Менял.

Теперь на мост медленно въезжал фиакр, окруженный людьми.

В фиакре Жанна увидела улыбавшуюся и показывающую народу своего ребенка Олива, которая также уезжала, свободная и до безумия довольная немного вольными шутками и поцелуями, что посылали из толпы свежей и привлекательной женщине. Это был фимиам толпы, правда грубый, но более чем удовлетворяющий Олива. Это были последние остатки великолепного пира, устроенного кардиналу.

На середине моста ожидала почтовая карета. В ней сидел г-н Босир, прячась за одного из своих друзей, который не боялся показываться народу. Он сделал знак Олива, и та вышла из своего экипажа среди криков, едва не превратившихся вскоре в улюлюканье. Но что значит улюлюканье для тех актеров, которым грозили град пущенных в них предметов и изгнание из театра!

Сев в почтовую карету, Олива упала в объятия Босира, который чуть не задушил ее и не отпускал, осыпая поцелуями, до самого Сен-Дени, где переменили лошадей без всякой помехи со стороны полиции.

Между тем Жанна, видя, что все эти люди свободны, счастливы, что их приветствует толпа, спрашивала себя, отчего она одна не получает никаких известий.

— А я? — воскликнула она. — Из какой утонченной жестокости не объявляют мне моего приговора?

— Успокойтесь, сударыня, — произнес, входя, Юбер, — успокойтесь.

— Не может быть, чтобы вы ничего не знали! — возразила Жанна. — Вы знаете! Вы знаете! Скажите же мне!

— Сударыня…

— Не будьте бесчеловечны, скажите мне; вы видите, как я страдаю.

— Нам, сударыня, младшим служащим тюрьмы, запрещено сообщать приговоры, которые читаются секретарями суда.

— Но, значит, он столь ужасен, что вы не смеете сообщить его? — воскликнула Жанна с таким взрывом ярости, что испугала смотрителя, уже предвидевшего возобновление вчерашней сцены.

— Нет, — произнес он, — успокойтесь, успокойтесь.

— Так говорите!

— Будете вы терпеливы и не выдадите меня?

— Обещаю вам, клянусь вам! Говорите!

— Ну, господин кардинал оправдан.

— Это я знаю.

— Господин де Калиостро объявлен непричастным к делу.

— Знаю! Знаю!

— Мадемуазель Олива объявлена невиновной.

— Дальше… Дальше?..

— Господин Рето де Билет приговорен…

Жанна содрогнулась.

— …к галерам!..

— А я? А я? — вскричала она в бешенстве, топнув ногой.

— Терпение, сударыня, терпение. Разве вы это мне не обещали?

— Я терпелива; послушайте, говорите же… Я?..

— К высылке из Франции, — слабым голосом проговорил смотритель, отводя в сторону глаза.

Искра радости блеснула в глазах графини, погаснув так же быстро, как и появилась.

Громко вскрикнув, она притворно лишилась чувств и упала на руки хозяев.

— Что бы вышло, — сказал Юбер на ухо своей жене, — если бы я сказал ей правду?

"Изгнание, — подумала между тем Жанна, искусно изображая нервный припадок, — это свобода, это богатство, это мщение, это то, о чем я мечтала… Я выиграла!"