Страница 153 из 178
— Но, судя по вашим словам, мне казалось, что окончательное решение еще не так близко, — сказал Монте-Кристо Альберу.
— Что поделаешь? Дела идут так быстро, что и не замечаешь этого; не думаешь о них, а они думают о тебе; и когда оглянешься, остается только удивляться, как далеко они зашли. Мой отец и господин Данглар вместе служили в Испании, мой отец в войсках, а господин Данглар по провиантской части. Именно там мой отец, разоренный революцией, положил начало своей недурной политической и военной карьере, а господин Данглар, никогда не обладавший достатком, — своей завидной политической и финансовой карьере.
— В самом деле, — сказал Монте-Кристо, — я припоминаю, что господин Данглар, когда я у него был, рассказывал мне об этом. — Он взглянул на Люсьена, перелистывавшего альбом, и прибавил: — А ведь она хорошенькая, мадемуазель Эжени! Помнится, ее зовут Эжени, не так ли?
— Очень хорошенькая или, вернее, очень красивая, — отвечал Альбер, — но я не ценитель этого рода красоты. Я недостоин!
— Вы говорите об этом, словно она уже ваша жена!
— Ox, — вздохнул Альбер, посмотрев, в свою очередь, чем занят Люсьен.
— Мне кажется, — сказал Монте-Кристо, понижая голос, — что вы не очень восторженно относитесь к этому браку.
— Мадемуазель Данглар, на мой взгляд, слишком богата, это меня пугает.
— Вот так причина! — отвечал Монте-Кристо. — Разве вы сами не богаты?
— У моего отца что-то около пятидесяти тысяч ливров годового дохода, и, когда я женюсь, он, вероятно, выделит мне тысяч десять или двенадцать.
— Конечно, это довольно скромно, — сказал граф, — особенно для Парижа, но богатство еще не все, знатное имя и положение в обществе тоже что-нибудь да значат. У вас знаменитое имя, великолепное общественное положение, к тому же граф де Морсер — солдат, и приятно видеть, когда неподкупность Баяра сочетается с бедностью Дюгеклена. Бескорыстие — тот солнечный луч, в котором ярче всего блещет благородный меч. Я, напротив, считаю этот брак как нельзя более подходящим: мадемуазель Данглар принесет вам богатство, а вы ей— благородное имя!
Альбер задумчиво покачал головой.
— Есть еще одно обстоятельство, — сказал он.
— Признаюсь, — продолжал граф, — мне трудно понять ваше отвращение к богатой и красивой девушке.
— Знаете, — сказал Морсер, — если это можно назвать отвращением, то я не один испытываю его.
— А кто же еще? Ведь вы говорили, что ваш отец желает этого брака.
— Моя мать, а у нее зоркий и верный глаз. И вот моей матери этот брак не нравится; у нее какое-то предубеждение против Д англ аров.
— Ну, это понятно, — сказал граф слегка натянутым тоном, — графиню де Морсер, олицетворение изысканности, аристократичности, душевной тонкости, немного пугает прикосновение тяжелой и грубой плебейской руки, это естественно.
— Право, не знаю, так ли это, — отвечал Альбер, — но я знаю, что, если этот брак состоится, она будет несчастна. Уже полтора месяца назад решено было собраться, чтобы обсудить деловую сторону вопроса, но у меня начались такие мигрени…
— Подлинные? — спросил, улыбаясь, граф.
— Самые настоящие — вероятно, от страха… из-за них обсуждение отложили на два месяца. Вы понимаете, дело не к спеху: мне еще нет двадцати одного года, а Эжени только семнадцать, но двухмесячная отсрочка истекает на будущей неделе. Придется выполнить обязательство. Вы не можете себе представить, дорогой граф, как это меня смущает… Ах, как вы счастливы, что вы свободный человек!
— Да кто же вам мешает быть тоже свободным?
— Для моего отца было бы слишком большим разочарованием, если бы я не женился на мадемуазель Данглар.
— Ну, так женитесь на ней, — сказал граф, как-то особенно передернув плечами.
— Да, — возразил Альбер, — но для моей матери это будет уже не разочарованием, а горем.
— Тогда не женитесь, — сказал граф.
— Я подумаю, я попытаюсь; вы не откажете мне в советах, правда? Может быть, вы могли бы выручить меня? Знаете, чтобы не огорчать мою матушку, я, пожалуй, пойду на ссору с отцом.
Монте-Кристо отвернулся; он казался взволнованным.
— Чем это вы занимаетесь, — обратился он к Дебрэ, который сидел в глубоком кресле на другом конце гостиной, держа в правой руке карандаш, а в левой записную книжку, — срисовываете Пуссена?
— Срисовываю? Как бы не так! — спокойно отвечал тот. — Я для этого слишком люблю живопись! Нет, я делаю как раз обратное, я подсчитываю.
— Подсчитываете?
— Да, я произвожу расчеты; это косвенно касается и вас, виконт; я подсчитываю, что заработал банк Данглара на последнем повышении фондов Гаити; в три дня акции поднялись с двухсот шести до четырехсот девяти, а предусмотрительный банкир купил большую партию по двести шесть. По моим расчетам, он должен был заработать тысяч триста.
— Это еще не самое удачное его дело, — сказал Альбер, — заработал же он в этом году миллион на испанских облигациях.
— Послушайте, дорогой мой, — заметил Люсьен, — граф де Монте-Кристо мог бы вам ответить вместе с итальянцами:
Danaro е santita —
Meta della meta[31].
И это еще слишком много. Так что, когда мне рассказывают что-нибудь в этом роде, я только пожимаю плечами.
— Но ведь вы сами рассказали о Гаити, — сказал Монте-Кристо.
— Гаити — другое дело; Гаити — это биржевое экарте. Можно любить бульот, увлекаться вистом, обожать бостон и все же наконец остыть к ним; но экарте никогда не теряет своей прелести — это приправа. Итак, Данглар продал вчера по четыреста шесть и положил в карман триста тысяч франков; подожди он до сегодня, бумага снова упали бы до двухсот пяти, и вместо того чтобы выиграть триста тысяч франков, он потерял бы тысяч двадцать — двадцать пять.
— А почему они упали с четырехсот девяти до двухсот пяти? — спросил Монте-Кристо. — Прошу извинить меня, но я полный невежда во всех этих биржевых интригах.
— Потому, — смеясь, ответил Альбер, — что известия чередуются и не совпадают.
— Черт возьми! — воскликнул граф. — Так господин Данглар рискует в один день выиграть или проиграть триста тысяч франков? Значит, он несметно богат?
— Играет вовсе не он, а госпожа Данглар, — живо воскликнул Люсьен, — это удивительно смелая женщина.
— Но ведь вы благоразумный человек, Люсьен, и, находясь у самого первоисточника, отлично знаете цену известиям; вам следовало бы останавливать ее, — заметил с улыбкой Альбер.
— Как я могу, когда даже ее мужу это не удается? — спросил Люсьен. — Вы знаете характер баронессы: она не поддается ничьему влиянию и делает только то, что захочет.
— Ну, будь я на вашем месте… — сказал Альбер.
— Что тогда?
— Я бы излечил ее; это была бы большая услуга ее будущему зятю.
— Каким образом?
— Очень просто. Я дал бы ей урок.
— Урок?
— Да. Ваше положение личного секретаря министра делает вас авторитетом в отношении всякого рода новостей: вам стоит только открыть рот, как все ваши слова немедленно стенографируются биржевиками; заставьте ее раз за разом проиграть тысяч сто франков, и она станет осторожнее.
— Я не понимаю вас, — пробормотал Люсьен.
— А между тем это очень ясно, — отвечал с неподдельным чистосердечием Альбер, — сообщите ей в одно прекрасное утро что-нибудь неслыханное — телеграмму, содержание которой может быть известно только вам; ну, например, что накануне у Габриэль видели Генриха Четвертого, — это вызовет повышение на бирже, она захочет воспользоваться этим и, несомненно, проиграет, когда на следующий день Бошан напечатает в своей газете:
"Утверждение осведомленных людей, будто бы короля Генриха Четвертого видели третьего дня у Габриэль, не соответствует действительности, этот факт никогда не имел места; король Генрих Четвертый не покидал Нового моста".
Люсьен кисло усмехнулся. Монте-Кристо, сидевший во время этого разговора с безучастным видом, не пропустил, однако, ни слова, и от его проницательного взора не укрылось тайное смущение личного секретаря.
31
Деньги и святость — половина половины (примеч. автора).