Страница 110 из 178
— Этой свадьбе не бывать, — прервал его Бошан. — Король мог сделать его бароном, может возвести его в пэры, но аристократа он из него не сделает. А граф де Морсер слишком большой аристократ, чтобы за два жалких миллиона согласиться на мезальянс. Виконт де Морсер может жениться только на маркизе.
— Два миллиона! Это все-таки недурно, — возразил Морсер.
— Это акционерный капитал какого-нибудь театра на Бульварах или железнодорожной ветки от Ботанического сада до Рапе.
— Не слушайте его, Морсер, — лениво заговорил Дебрэ, — женитесь. Ведь вы сочетаетесь браком с денежным мешком. Так не все ли вам равно! Пусть на нем будет одним гербом меньше и одним нулем больше; в вашем гербе семь мерлеток; три из них вы уделите жене, и вам еще останется четыре. Это все ж одной больше, чем у герцога Гиза, а он чуть не сделался французским королем, и его двоюродный брат был германским императором.
— Да, пожалуй, вы правы, — рассеянно отвечал Альбер.
— Еще бы! К тому же всякий миллионер родовит, как бастард, значит, возможно, и вправду хорошего рода.
— Шш! Замолчите, Дебрэ, — сказал, смеясь, Бошан, — вот идет Шато-Рено, он пронзит вас шпагой своего предка Рено де Монтобана, чтобы излечить вас от пристрастия к парадоксам.
— Он этим унизит свое достоинство, — отвечал Люсьен, — ибо я происхождения весьма низкого.
— Ну вот! — воскликнул Бошан. — Министерство запело на мотив Беранже; о Боже, куда мы идем!
— Господин де Шато-Рено! Господин Максимилиан Моррель! — доложил камердинер.
— Значит, все налицо! — сказал Бошан. — И мы сядем завтракать; ведь, если я не ошибаюсь, вы ждали еще только двоих, Альбер?
— Моррель! — прошептал удивленно Альбер. — Кто это — Моррель?
Но не успел он договорить, как де Шато-Рено, красивый молодой человек лет тридцати, аристократ с головы до ног, то есть с наружностью Гишей и умом Мортемаров, взял его за руку.
— Разрешите мне, Альбер, — сказал он, — представить вам капитана шпаги Максимилиана Морреля, моего друга и спасителя. Впрочем, такого человека нет надобности рекомендовать. Приветствуйте моего героя, виконт.
Он посторонился и дал место высокому и представительному молодому человеку с широким лбом, проницательным взглядом и черными усами, которого наши читатели видели в Марселе при достаточно драматических обстоятельствах, чтобы могли его забыть. Прекрасно сидевший живописный мундир, полуфранцузский, полу-восточный, обрисовывал его широкую грудь, украшенную крестом Почетного легиона, и его стройную талию. Молодой офицер поклонился с изящной учтивостью. Он был грациозен во всех своих движениях, потому что был силен.
— Господин Моррель, — радушно сказал Альбер, — барон Шато-Рено заранее знал, что доставит мне особенное удовольствие, познакомив меня с вами; вы его друг, надеюсь, вы станете и нашим другом.
— Отлично, — сказал Шато-Рено, — и пожелайте, дорогой виконт, чтобы в случае нужды он сделал для вас то же, что для меня.
— А что он сделал? — спросил Альбер.
— Барон преувеличивает, — сказал Моррель, — право, не стоит об этом говорить!
— Как не стоит говорить? — воскликнул Шато-Рено. — Жизнь не стоит того, чтобы о ней говорить?.. Право, вы слишком уж большой философ, дорогой Моррель… Вы можете так говорить, вы рискуете жизнью каждый день, но я, на чью долю это выпало совершенно случайно…
— Во всем этом, барон, для меня ясно только одно: что капитан Моррель спас вам жизнь.
— Да, только и всего, — сказал Шато-Рено.
— А как это случилось? — спросил Бошан.
— Бошан, друг мой, поймите, что я умираю с голоду! — воскликнул Дебрэ. — Не надо длинных рассказов.
— Да разве я вам мешаю сесть за стол?.. — сказал Бошан. — Шато-Рено все расскажет нам за завтраком.
— Господа, — сказал Морсер, — имейте в виду, что сейчас только четверть одиннадцатого и мы ждем последнего гостя.
— Ах да, дипломата, — сказал Дебрэ.
— Дипломата или что-нибудь еще, это мне неизвестно. Знаю только, что я возложил на него поручение, которое он выполнил так удачно, что, будь я королем, я тотчас же сделал бы его кавалером всех моих орденов, если бы даже в моем распоряжении были сразу и Золотое Руно и Подвязка.
— В таком случае, раз мы еще не садимся за стол, — сказал Дебрэ, — налейте себе рюмку хереса, как сделали мы, и расскажите нам свою повесть, барон.
— Вы все знаете, что недавно мне вздумалось съездить в Африку.
— Это путь, который вам указали ваши предки, дорогой Шато-Рено, — любезно вставил Морсер.
— Да, но едва ли вы, подобно им, делали это ради освобождения Гроба Господня.
— Вы правы, Бошан, — сказал молодой аристократ, — я просто хотел по-любительски пострелять из пистолета. Как вам известно, я не выношу дуэли с тех пор, как два моих секунданта, выбранные мною для того, чтобы уладить дело, заставили меня раздробить руку одному из моих лучших друзей… бедному Францу д’Эпине, вы все его знаете.
— Ах да, верно, — сказал Дебрэ, — вы с ним когда-то дрались… А из-за чего?
— Хоть убейте, не помню, — отвечал Шато-Рено. — Но зато отлично помню, что, желая как-нибудь проявить свои таланты в этой области, я решил испытать на арабах новые пистолеты, которые мне только что подарили. Поэтому я отправился в Оран, из Орана доехал до Константины и прибыл как раз в то время, когда снимали осаду. Я начал отступать вместе со всеми. Двое суток я кое-как сносил днем дождь, а ночью — снег; но на третье утро моя лошадь околела от холода: бедное животное привыкло к попонам, к теплой конюшне. Это был арабский конь, но он не узнал родины, встретившись в Аравии с десятиградусным морозом.
— Так вот почему вы хотите купить моего английского скакуна, сказал Дебрэ. Вы надеетесь, что он будет лучше вашего араба переносить холод.
— Вы ошибаетесь, я поклялся никогда больше не ездить в Африку.
— Вы так струхнули? — спросил Бошан.
— Да, признаюсь, — отвечал Шато-Рено, — и было отчего! Итак, лошадь моя околела; я шел пешком; на меня во весь опор налетели шесть арабов, чтобы отрубить мне голову; двоих я застрелил из ружья, двоих — в упор из пистолета, но оставалось еще двое, а я был безоружен. Один схватил меня за волосы — вот почему я теперь стригу их так коротко: как знать, что может случиться, — а другой приставил мне к шее свой ятаган, и я уже чувствовал жгучий холод стали, как вдруг вот этот господин, в свою очередь, налетел на них, убил выстрелом из пистолета того, который держал меня за волосы, и разрубил голову тому, который собирался перерезать мне горло ятаганом. Он считал своим долгом в этот день спасти чью-нибудь жизнь; случаю угодно было, чтобы это оказалась моя; когда я буду богат, я закажу Клагманну или Марочетти статую Случая.
— Это было пятого сентября, — сказал, улыбаясь, Моррель, — в годовщину того дня, когда чудом был спасен мой отец; и каждый год, по мере моих сил, я стараюсь ознаменовать этот день, сделав что-нибудь…
— Героическое, не правда ли? — прервал Шато-Рено. — Короче говоря, мне повезло, но это еще не все. После того как он спас меня от ножа, он спас меня от холода, отдав мне не половину своего плаща, как делал святой Мартин, а весь плащ целиком; а затем и от голода, разделив со мной… угадайте что?
— Паштет от Феликса? — спросил Бошан.
— Нет, свою лошадь, от которой каждый из нас с большим аппетитом съел по куску; это было нелегко!
— Съесть кусок лошади? — спросил, смеясь, Морсер.
— Нет, пойти на такую жертву, — отвечал Шато-Рено. — Спросите у Дебрэ, пожертвует ли он своим английским скакуном для незнакомца?
— Для незнакомца — нет, — сказал Дебрэ, — а для друга — может быть.
Я предчувствовал, что вы станете моим другом, барон, — сказал Моррель. — Кроме того, как я уже имел честь вам сказать, называйте это героизмом или жертвой, но в тот день я должен был чем-нибудь отплатить судьбе за неожиданное счастье, когда-то посетившее нас.
— Эта история, на которую намекает Моррель, — продолжал Шато-Рено, — совершенно изумительна, и, когда вы с ним поближе познакомитесь, он вам ее как-нибудь расскажет, а пока что довольно воспоминаний, займемся нашими желудками. В котором часу вы завтракаете, Альбер?