Сорок пять

По рядам гасконцев вторично пробежал радостный шепот. Многие высоко поднимали голову, словно от гордости они выросли на несколько дюймов.

— Предположим теперь, — продолжал Луаньяк, — что одно из таких должностных лиц, порою отвечающих за безопасность государства или прочность королевской власти, — предположим, повторяю, что какой-нибудь офицер выдал тайное решение Совета или что солдат, которому поручено важное дело, не выполнил его. Вы согласны, что такой человек заслуживает смерти?

— Разумеется, — ответили несколько голосов.

— Так вот, господа, — продолжал Луаньяк, и в голосе его зазвучала угроза, — сегодня здесь было выболтано решение, принятое на Королевском совете, что, может быть, сделало неосуществимой меру, которую угодно было принять его величеству.

Радость и гордость сменились страхом. Все Сорок пять беспокойно и подозрительно переглядывались.

— Двое из вас, господа, были застигнуты на том, что они судачили на улице, как две старые бабы, бросая на ветер слова столь важные, что каждое из них может теперь нанести кое-кому удар и погубить его.

Сент-Малин тотчас же подошел к Луаньяку и сказал ему:

— Сударь, я полагаю, что в данный момент имею честь говорить с вами от имени всех своих товарищей. Необходимо отвести подозрение от тех слуг короля, которые ни в чем не повинны. Мы просим вас поскорее высказаться до конца, чтобы мы знали, в чем дело и нам было ясно, кто достоин, а кто не достоин доверия.

— Нет ничего легче, — ответил Луаньяк.

Все еще более насторожились.

— Сегодня его величество получил известие, что один из его недругов, именно из тех, с которыми вы призваны вести борьбу, явился в Париж, бросая ему тем самым вызов или же намереваясь устроить против него заговор. Имя этого недруга произнесено было тайно, но его услышал человек, стоявший на страже, то есть такой человек, на которого следовало бы положиться, как на каменную стену: подобно ей, он должен был быть глух, нем и непоколебим. Однако же этот человек на улице принялся повторять имя королевского врага, да еще так громко, что привлек внимание прохожих и вызвал нечто вроде смятения в умах. Я лично был свидетелем всего этого, ибо шел той же самой дорогой и слышал все собственными ушами. Я положил руку ему на плечо, чтобы он замолчал, ибо он закусил удила и, если бы он произнес еще несколько слов, то помешал бы осуществлению мер столь важных, что я вынужден был бы заколоть его кинжалом; к счастью, он замолчал после первого моего предупреждения.

При этих словах Луаньяка все увидели, как Пертинакс де Монкрабо и Пердикка де Пенкорнэ побледнели и в полуобморочном состоянии прислонились друг к другу.

Монкрабо, пошатываясь, пытался пробормотать что-то в свое оправдание.

Смущение выдало виновных, и все взгляды устремились на них.

— Ничто не может служить вам извинением, сударь, — сказал Луаньяк Пертинаксу. — Если вы были пьяны, то должны понести кару за то, что напились, если вы поступали просто как тщеславный хвастун, то опять же заслуживаете наказания.

Воцарило зловещее молчание.

Как помнит читатель, г-н де Луаньяк начал свою речь с угрозы применить строгие меры, которые могли оказаться роковыми для виновных.

— Ввиду происшедшего, — продолжал Луаньяк, — вы, господин де Монкрабо, и вы, господин де Пенкорнэ, будете наказаны.

— Простите, сударь, — ответил Пертинакс, — но мы прибыли из провинции, при дворе мы новички и не знали, как надо вести себя в делах, касающихся политики.

— Нельзя было принимать на себя честь служения его величеству, не взвесив предварительно тягот королевской службы.

— Клянемся, что в дальнейшем будем немы, как могила!

— Все это хорошо, господа, но сумеете ли вы завтра загладить зло, причиненное вами сегодня?

— Попытаемся изо всех сил!

— Вряд ли вам это удастся.

— Тогда для первого раза, сударь, простите нас.

— Вы все живете, — продолжал Луаньяк, избегая прямого ответа, — внешне совершенно свободно, но эту свободу я ограничу строжайшей дисциплиной; слышите, господа? Те, кто сочтет это условие службы слишком тягостным, могут уйти: на их место найдется очень много желающих.

Никто не ответил, но многие нахмурились.

— Итак, господа, — продолжал Луаньяк, — предупреждаю вас о следующем: правосудие у нас будет вершиться тайно, быстро, без всякого судебного разбирательства и писанины. Предателям грозит немедленная смерть. Для этого всегда найдется предлог, так что все останется шито-крыто. Предположим, например, что господин де Монкрабо и господин де Пенкорнэ, вместо того чтобы по-приятельски беседовать на улице о вещах, которые им лучше было бы позабыть, повздорили по поводу вещей, о которых они имели право помнить. Так вот, разве эта ссора не могла привести к поединку между господином де Пенкорнэ и господином де Монкрабо? Во время дуэли нередко случается, что противники одновременно нападают друг на друга и одновременно пронзают друг друга шпагой. На другой день после ссоры обоих этих господ находят мертвыми в Пре-о-Клер, как нашли господ де Келюса, де Шомберга и де Можирона мертвыми в Турнеле; об этом поговорят, как вообще говорят о дуэлях, — вот и все. Итак, все, кто выдаст государственную тайну, — вы хорошо поняли меня, господа? — будут по моему приказу умерщвляться на дуэли или каким-нибудь иным способом.

Монкрабо совсем обессилел и всей своей тяжестью навалился на товарища, у которого бледность принимала все более свинцовый оттенок, а зубы были так стиснуты, что, казалось, вот-вот сломаются.

— За менее тяжкие проступки, — продолжал Луаньяк, — я буду налагать менее тяжкую кару — например заключение — и буду применять ее в тех случаях, когда от этого больше пострадает виновный, чем потеряет королевская служба. Сегодня я пощажу господина де Монкрабо, который болтал, и господина де Пенкорнэ, который слушал. Я прощаю их, потому что они могли провиниться просто по незнанию. Заключением я их наказывать не стану, так как, возможно, они мне понадобятся сегодня вечером или завтра. Поэтому я подвергну их каре, которая тоже будет применяться к провинившимся, — штрафу.

При слове “штраф” лицо г-на де Шалабра вытянулось, точно мордочка куницы.

— Вы получили тысячи ливров, господа, из них вы вернете сто. Эти деньги я употреблю на вознаграждение по заслугам тех, кого мне не в чем будет упрекнуть.

— Сто ливров! — пробормотал Пенкорнэ. — Но, черт побери! У меня их нет: все пошло на экипировку.

— Вы продадите свою цепь, — сказал Луаньяк.

— Я готов отдать ее в королевскую казну, — ответил Пенкорнэ.

— Нет, сударь, король не принимает вещей своих подданных в уплату наложенных на них штрафов. Продайте сами и уплатите. Да, вот еще что, — продолжал Луаньяк. — Я заметил, что между некоторыми членами вашего отряда бывают раздоры: каждый раз, когда вспыхнет какая-то ссора, о ней должно быть доложено мне, и один я буду решать, насколько она серьезна, и разрешать поединок, если найду, что он необходим. В наши дни что-то слишком часто убивают людей на дуэли, это сейчас модно, а я не желаю, чтобы, следуя моде, мой отряд постоянно терял бойцов. За первый же поединок, за первый же вызов, который последует без моего разрешения, я подвергну виновных строгому аресту, весьма крупному штрафу, а может быть, даже еще более суровой каре, если данный случай причинит существенный ущерб службе. Пусть те, к кому это может относиться, сделают для себя необходимый вывод. Можете расходиться, господа. Кстати: пятнадцать человек должны находиться сегодня вечером в часы приема внизу у лестницы, ведущей в покои его величества, пятнадцать других — снаружи, без определенного задания, они просто должны смешаться со свитой тех, кто явится в Лувр; наконец, еще пятнадцать останутся в казарме.

— Господин де Луаньяк, — сказал, подходя ближе, Сент-Малин, — разрешите мне не то чтобы дать вам совет, — упаси меня Бог! — но попросить разъяснения. Всякий приличный отряд должен иметь хорошего начальника. Как сможем мы действовать совместно, не имея предводителя?