Сорок пять

— Вполне. Ты и сам убедишься. Но подойди поближе, у меня голова кружится, когда я встаю.

Шико подошел.

Горанфло сложил огромную ладонь трубкой и приложил ее к уху Шико.

— Подожди, я все объясню. Ты помнишь дни нашей юности, Шико?

— Помню.

— Дни, когда кровь у нас была горяча?.. Когда нескромные желания?..

— Аббат, аббат! — с упреком произнес целомудренный Шико.

— Это слова Борроме, и я утверждаю, что он прав. Не происходило ли тогда с нами нечто подобное? Разве сильная охота не давала нам тогда иллюзии удовлетворения?

Шико разразился таким хохотом, что стол со всеми расставленными на нем бутылками заходил ходуном, словно палуба корабля.

— Замечательно, замечательно, — сказал он. — Надо мне поучиться у брата Борроме, и когда он просветит меня своими теориями, я попрошу вас, достопочтенный, об одной милости.

— И ваше желание будет исполнено, как все, чего вы попросите у своего друга. Но скажите, что же это за милость?

— Вы поручите мне одну неделю ведать в вашем монастыре хозяйством.

— А что вы будете делать в течение этой недели?

— Я испытаю теорию брата Борроме на нем самом. Я велю подать ему пустое блюдо и пустой стакан и скажу: “Соберите все силы своего голода и своей жажды и пожелайте индейку с шампиньонами и бутылку шамбертена. Но берегитесь, дорогой философ: как бы вам не опьянеть от этого шамбертена и не заболеть несварением желудка от этой индейки”.

— Значит, — сказал Горанфло, — ты не веришь в воздействие сильной охоты, язычник ты этакий?

— Ладно, ладно! Я верю в то, во что верю. Но довольно с нас теорий.

— Хорошо, — согласился Горанфло, — довольно, поговорим о действительности. Поговорим о славных временах, о которых ты только что упомянул, Шико, — о наших ужинах в “Роге изобилия”.

— Браво! А я-то думал, что ты, достопочтеннейший, обо всем этом позабыл.

— Суетный ты человек! Все это дремлет под величием моего нынешнего положения. Но я, черт побери, все тот же, какой был прежде.

И Горанфло, несмотря на протесты Шико, затянул свою любимую песенку:

Осла тыс привязи спустил,

Бутылку новую открыл,

Копыто в землю звонко бьет,

Вино веселое течет.

Но самый жар и самый пыл Когда монах на воле пьет.

Вовек никто б не ощутил В своей душе подобных сил!

— Да замолчи ты, несчастный! — сказал Шико. — Если вдруг зайдет брат Борроме, он подумает, что ты уже целую неделю постишься.

— Если бы зашел брат Борроме, он стал бы петь вместе с нами.

— Не думаю.

— А я тебе говорю…

— Молчи и отвечай только на мои вопросы.

— Ну, говори.

— Да ты меня все время перебиваешь, пьяница.

— Я пьяница?!

— Послушай, от этих воинских учений твой монастырь превратился в настоящую казарму.

— Да, друг мой, правильно сказано — в настоящую казарму, в казарму настоящую. В прошлый четверг — кажется, в четверг? Да, в четверг. Подожди, я уж не помню, в четверг или нет.

— Четверг там или пятница — совсем не важно.

— Правильно говоришь — важен самый факт, верно? Так вот, в четверг или в пятницу я обнаружил в коридоре двух послушников, которые сражались на саблях, а с ними были два сержанта, тоже намеревавшихся сразиться друг с другом.

— Что же ты сделал?

— Я велел принести плетку, чтобы отделать послушников, которые тотчас же удрали. Но Борроме…

— Ах, Борроме, опять Борроме.

— Да, опять.

— Так что же Борроме?

— Борроме догнал их и так обработал плеткой, что они, бедняги, до сих пор лежат.

— Хотел бы я обследовать их лопатки, чтобы оценить силу руки брата Борроме, — заметил Шико.

— Единственные лопатки, которые стоит обследовать, — бараньи. Съешьте лучше кусочек абрикосового пата.

— Да нет же, ей-Богу! Я и так задыхаюсь.

— Тогда выпейте.

— Нет, нет, мне придется идти пешком.

— Ну, и мне-то ведь тоже придется пошагать, однако же я пью!

— О, вы — дело другое. Кроме того, чтобы давать команду, вам потребуется вся сила легких…

— Ну так один стаканчик, всего один стаканчик пищеварительного ликера, секрет которого знает только брат Эзеб.

— Согласен.

— Он так чудесно действует, что, как ни обожрись за обедом, через два часа неизбежно снова захочешь есть.

— Какой замечательный рецепт для бедняков! Знаете, будь я королем, я велел бы обезглавить вашего Эзеба: от его ликера в целом королевстве возникнет голод. Ого! А это что такое?

— Начинают учения, — сказал Горанфло.

Действительно, со двора донесся гул голосов и лязг оружия.

— Без начальника? — заметил Шико. — Солдаты у вас, кажется, не очень-то дисциплинированные.

— Без меня? Никогда, — сказал Горанфло. — Да к тому же это никак невозможно, понимаешь? Ведь командую-то я, учу-то я! Да вот тебе и доказательство: брат Борроме, я слышу, идет ко мне за приказаниями.

И правда, в тот же миг показался Борроме, украдкой бросивший на Шико быстрый взгляд, подобный предательской парфянской стреле.

“Ого! — подумал Шико, — напрасно ты на меня так посмотрел: это тебя выдает”.

— Сеньор настоятель, — сказал Борроме, — пора начинать осмотр оружия и доспехов, мы ждем только вас.

— Доспехов! Ого! — прошептал Шико. — Одну минутку, я пойду с вами!

И он вскочил с места.

— Вы будете присутствовать на учениях, — произнес Горанфло, приподнимаясь, словно мраморная глыба, у которой выросли ноги. — Дайте мне руку, друг мой, вы увидите замечательные учения.

— Должен подтвердить, что сеньор настоятель — прекрасный тактик, — вставил Борроме, вглядываясь в невозмутимое лицо Шико.

— Дон Модест — человек во всех отношениях выдающийся, — ответил с поклоном Шико.

Про себя он подумал: “Ну, мой дорогой орленок, не дремли, не то этот коршун выщиплет тебе перья!”

XXII

БРАТ БОРРОМЕ

Когда Шико, поддерживая достопочтенного настоятеля, спустился по парадной лестнице во двор аббатства, то, что он увидел, очень напоминало огромную, полную кипучей деятельности казарму.

Монахи, разделенные на два отряда по сто человек в каждом, стояли с алебардами, пиками и мушкетами к ноге, ожидая, словно солдаты, появления своего командира.

Человек пятьдесят, из числа наиболее сильных и ревностных, были в касках или шлемах, на поясах у них висели длинные шпаги: со щитом в руке они совсем походили бы на древних мидян, а будь у них раскосые глаза — на современных китайцев.

Другие, горделиво красуясь в выпуклых кирасах, с явным удовольствием постукивали по ним железными перчатками.

Наконец, третьи, в нарукавниках и набедренных латах, старались усиленно работать суставами, лишенными в этих панцирях всякой гибкости.

Брат Борроме взял из рук послушника каску и надел ее на голову быстрым и точным движением какого-нибудь рейтера или ландскнехта.

Пока он затягивал ее ремнями, Шико, казалось, глаз не мог оторвать от каски. При этом он улыбался, все время ходил вокруг Борроме, словно затем, чтобы полюбоваться его шлемом со всех сторон. Более того — он даже подошел к казначею и провел рукой по каске.

— Замечательный V вас шлем, брат Борроме, — сказал он. — Где это вы приобрели его, дорогой аббат?

Горанфло не в состоянии был ответить, ибо в это самое время его облачали в сверкающую кирасу; хотя она была таких размеров, что вполне подходила бы Фарнезскому Геркулесу, роскошным телесам достойного настоятеля в ней было порядком тесно.

— Не затягивайте так сильно, — кричал Горанфло, — не тяните же так, черт побери, я задохнусь, я совсем лишусь голоса, довольно, довольно!

— Вы, кажется, спрашивали у преподобного отца настоятеля, — сказал Борроме, — где он приобрел мою каску?

— Я потому спросил об этом у достопочтенного аббата, а не у вас, — продолжал Шико, — что у вас в монастыре, я полагаю, как и в других обителях, все делается лишь по приказу настоятеля.