Сорок пять

— Нет, сударь, мелко нарубая внутренности и печень домашних птиц и дичи, я прибавляю к ним немного свинины, делаю из всего этого своего рода колбасную начинку и бросаю своим угрям. Держу их в садке с дном из мелкой гальки, постоянно меняя пресную воду, — за один месяц они основательно жиреют и в то же время сильно удлиняются. Тот, например, которого я подам сегодня сеньору настоятелю, весит девять фунтов.

— Да это целая змея, — сказал Шико.

— Он мог заглотнуть шестидневного цыпленка.

— А как вы его приготовили?

— Да, как вы его приготовили? — подхватил настоятель.

— Снял с него кожу, поджарил, подержал в анчоусовом масле, обвалял в мелко истолченных сухарях, затем еще на десять секунд поставил на огонь. После этого я буду иметь честь подать его вам в соусе с перцем и чесноком.

— А соус?

— Да, самый соус?

— Простой соус на оливковом масле, сбитом с лимонным соком и горчицей.

— Отлично, — сказал Шико.

Брат Эзеб облегченно вздохнул.

— Не хватает сладкого, — справедливо заметил Горанфло.

— Я подам вещи, которые сеньору настоятелю придутся по вкусу.

— Хорошо, полагаюсь на вас, — сказал Горанфло. — Покажите, что вы достойны моего доверия.

Эзеб поклонился.

— Я могу идти? — спросил он.

Настоятель взглянул на Шико.

— Пусть уходит, — сказал Шико.

— Идите и пришлите ко мне брата ключаря.

Брат ключарь сменил брата Эзеба и получил указания столь же обстоятельные и точные.

Через десять минут сотрапезники уже сидели друг против друга на мягких подушках глубоких кресел за столом, покрытым тонкой льняной скатертью, вооружившись ножами и вилками, словно два дуэлянта.

Стол, рассчитанный человек на шесть, был весь заставлен — столько бутылок самой разнообразной формы и с самыми разными наклейками принес брат ключарь.

Эзеб, строго придерживаясь установленного меню, только что прислал из кухни яичницу, раков и грибы, наполнившие комнату ароматом трюфелей, самого свежего сливочного масла, тимьяна и мадеры.

Изголодавшийся Шико набросился на еду.

Настоятель начал есть с видом человека, сомневающегося в самом себе, в своем поваре и в своем сотрапезнике.

Но через несколько минут жадно поглощал пищу уже сам Горанфло, Шико же наблюдал за ним и за всем окружающим.

Начали с рейнского, потом перешли к бургундскому 1550 года, затем завернули в другую местность, где возраст напитка был неизвестен, пригубили Сен-Перре и, наконец, занялись вином, присланным новой духовной дочерью.

— Ну, что вы скажете? — спросил Горанфло, который отпил три глотка, не решаясь выразить свое мнение.

— Бархатистое, но легкое, — заметил Шико. — А как зовут вашу новую духовную дочь?

— Да ведь я ее еще не знаю.

— Как, не знаете даже ее имени?

— Ей-Богу же, нет, мы все время общались через посланцев.

Шико посидел некоторое время, смежив веки, словно смаковал глоток вина, прежде чем его проглотить. На самом деле он размышлял.

— Итак, — сказал он минут через пять, — я имею честь завтракать в обществе полководца?

— О, Бог мой, да!

— Как, вы вздыхаете?

— Ах, это до того утомительно!

— Разумеется, но зато прекрасно, почетно.

— Великолепно, однако теперь у нас стоит такой шум, а позавчера мне пришлось отменить одно блюдо за ужином.

— Отменить одно блюдо?.. Почему?

— Потому что многие из лучших моих воинов (должен это признать) нашли недостаточным то блюдо, которое подают в пятницу на третье, — варенье из бургундского винограда.

— Подумайте — недостаточным!.. А по какой причине они его считают недостаточным?

— Они заявили, что все еще голодны, и потребовали дополнительно какое-нибудь постное блюдо — коростелька, омара или вкусную рыбу. Как вам нравится подобное обжорство?

— Ну, раз эти монахи проходят военное обучение, не удивительно, что они ощущают голод.

— А в чем тогда их заслуга? — сказал дон Модест. — Всякий может хорошо работать, если при этом досыта ест. Черт возьми, надо подвергать себя лишениям во славу Божию, — продолжал достойный аббат, накладывая огромные ломти окорока и говядины на тоже довольно основательный кусок студня: об этом последнем блюде брат Эзеб не упомянул — оно, конечно, подавалось на стол, но недостойно было стоять в меню.

— Пейте, Модест, пейте, — сказал Шико. — Вы же подавитесь, любезный друг: вы побагровели.

— От возмущения, — ответил настоятель, осушая стакан, в который входило не менее полупинты.

Шико предоставил ему покончить с этим делом; когда же Горанфло поставил стакан на стол, он сказал:

— Ну хорошо, кончайте свой рассказ, он меня заинтересовал, честное слово! Значит, вы лишили их одного блюда за то, что, по их мнению, им не хватало еды?

— Совершенно точно.

— Это чрезвычайно остроумно.

— Наказание возымело необыкновенное действие: я думал, что они взбунтуются — глаза у них сверкали, зубы лязгали.

— Они были голодны, тысяча чертей, — сказал Шико. — Вполне естественно.

— Вот как! Они были голодны?

— Разумеется.

— Вы так считаете? Вы так думаете?

— Я просто уверен в этом.

— Так вот, в тот вечер я заметил одно странное явление и хотел бы, чтобы о нем высказались ученые. Я призвал брата Борроме и дал ему указание насчет отмены одного блюда, а также, ввиду мятежного настроения, отменил вино.

— Дальше? — спросил Шико.

— Наконец, чтобы увенчать дело, я велел провести дополнительное воинское учение, ибо желал окончательно сокрушить гидру мятежа. Об этом, вы, может быть, знаете, говорится в псалмах. Подождите, как это: “Cabis poriabis diagonem”. Эх, да вам же это, черт побери, невдомек.

— “Procutabis draconem”[9], — заметил Шико, подливая настоятелю.

— Draconem, вот-вот, браво! Кстати о драконах: попробуйте-ка угря, он изумителен, просто тает во рту.

— Спасибо, я уже и так не могу продохнуть. Но рассказывайте, рассказывайте.

— О чем?

— Дао том странном явлении.

— Каком? Я уже не помню.

— О том, которое вы хотели предложить на обсуждение ученых.

— Ах да, припомнил, отлично.

— Я слушаю.

— Так вот, я велел провести вечером дополнительное учение, рассчитывая увидеть негодников обессиленными, бледными, потными. Я даже подготовил проповедь на текст “Ядущий хлеб мой…”

— Сухой хлеб, — вставил Шико.

— Вот именно, сухой, — вскричал Горанфло, и циклопический взрыв хохота раздвинул его мощные челюсти. — Я предвкушал, как обыграю эти слова, я целый час веселился при этой мысли. Но представьте себе — во дворе передо мною оказывается целое войско необыкновенно живых, подвижных молодцов, прыгающих, словно саранча, и все — под воздействием иллюзии, о которой я и хочу узнать мнение ученых.

— Какой же такой иллюзии?

— От них за версту разило вином.

— Вином? Значит, брат Борроме нарушил ваш запрет?

— О, в Борроме я уверен, — вскричал Горанфло, — это само нерассуждающее послушание. Если бы я велел брату Борроме поджариться на медленном огне, он тотчас пошел бы за решеткой и хворостом.

— Вот ведь как плохо я разбираюсь в людях! — сказал Шико, почесав нос. — На меня он произвел совсем иное впечатление.

— Возможно, ноя-то, видишь ли, своего Борроме знаю, как тебя, дорогой мой Шико, — сказал дон Модест, который, пьянея, впадал в чувствительность.

— И ты говоришь, что пахло вином?

— От Борроме — нет, от монахов — как из бочки, да к тому же они были словно раки вареные. Я сказал об этом Борроме.

— Молодец!

— Да, я-то не дремлю!

— Что же он ответил?

— Подожди, это очень тонкое дело.

— Вполне верю.

— Он ответил, что сильная охота к чему-либо может приводить к результату, подобному удовлетворению желания.

— Ого! — сказал Шико. — И правда, дело, как ты сказал, очень тонкое, черти полосатые! Твой Борроме парень с башкой. Теперь меня не удивляет, что у него такие тонкие губы и такой острый нос. И это объяснение тебя убедило?

9

cокрушишь змия (лат.). Шико поправляет Горанфло, коверкающего тексты Священного писания. (Прим, автора.)