Сорок пять

— Простите, сир, если на то будет воля вашего величества, я найду применение и этим двадцати тысячам.

— Ах, вот как!

— Так точно, я возьму их в счет поступлений по моему откупу.

— Так я и думал, — сказал король. — Ты организуешь мне охрану, чтобы поскорее получить свои денежки.

— О ваше величество, как вы можете так говорить!

— Но почему ты отобрал именно сорок пять человек? — спросил король, думая о другом.

— А вот почему. Три — число изначально священное. К тому же оно удобно. Например, когда всадник имеет три лошади, ему никогда не приходится спешиваться: вторая заменяет первую, когда та притомится, да в запасе остается еще и третья — на случай, если вторая заболеет или получит ранение. Вот и у вас будет охрана из дворян в количестве трижды пятнадцать человек: пятнадцать дежурят, тридцать отдыхают. Каждое дежурство — по двенадцать часов. В течение этих двенадцати часов справа и слева от вас будет неизменно находиться по пять человек — двое спереди и трое сзади. Пусть попробует кто-нибудь напасть на вас при такой охране!

— Черт побери, герцог, придумано очень ловко, с чем тебя и поздравляю.

— Взгляните на них, ваше величество: право же, они выглядят хорошо.

— Да, если их приодеть, вид у них будет неплохой.

— Так что же, сир, имел я право говорить об угрожающих вам опасностях?

— Да, пожалуй.

— Значит, я был прав?

— Хорошо: ты был прав.

— А господину де Жуаезу пришла бы в голову такая мысль?

— Д’Эпернон, д’Эпернон! Это неблагородно — плохо отзываться об отсутствующих!

— Тысяча чертей! Вы же отзываетесь плохо о присутствующих, ваше величество.

— Ах, Жуаез всюду со мной бывает. Жуаез-то был сегодня со мной на Гревской площади.

— Ну, а я был здесь, и вы, ваше величество, могли убедиться, что я не терял даром времени.

— Благодарю тебя, Л а Валет.

— Кстати, сир, — начал д’Эпернон после недолгой паузы, — я хотел бы кое о чем просить ваше величество.

— И правда, я был бы весьма удивлен, если бы ты ничего у меня не просил.

— Сегодня вы, ваше величество, несправедливы ко мне.

— Да нет же, ты не понял меня, друг мой, или, вернее, плохо понял, — сказал король: он уязвил д’Эпернона насмешкой, и это его вполне удовлетворило. — Я хотел сказать, что, оказав мне услугу, ты имеешь полное право просить у меня чего-нибудь. Проси же.

— Тогда дело другое. К тому же я хотел просить у вас должность.

— Должность? Ты, генерал-полковник инфантерии, хочешь еще какую-нибудь должность? Такое бремя тебя просто раздавит!

— На службе у вашего величества я могуч, как Самсон. Служа вам, я взвалил бы себе на плечи небо и землю.

— Ну, так проси, — со вздохом сказал король.

— Я хотел бы, чтобы вы назначили меня командиром этих сорока пяти гасконских дворян.

— Как! — изумился король. — Ты хочешь шагать впереди и позади меня? Ты готов на такое самопожертвование? Превратиться в начальника охраны?

— Да нет же, нет, ваше величество.

— Слава Богу, так чего же тебе надобно? Говори.

— Я хочу, чтобы эти ваши телохранители, мои земляки, слушались только меня. Но я не стану выступать ни впереди, ни позади их. У меня будет заместитель.

“За этим опять что-то кроется, — подумал Генрих, покачав головой, — этот чертяка дает мне тогда, когда может получить что-либо взамен”.

Вслух же он произнес:

— Отлично. Получишь командование.

— И это останется в тайне?

— Но кто же будет официальным командиром моих сорока пяти?

— Юный Луаньяк.

— А, тем лучше.

— Вашему величеству он подходит?

— Отлично.

— Так, значит, решено?

— Да, но…

— Но?..

— Какую роль при тебе играет Луаньяк?

— Он мой д’Эпернон, ваше величество.

— Ну, так он тебе недешево обходится, — буркнул король.

— Ваше величество изволили сказать…

— Я сказал, что согласен.

— Сир, я иду к казначею за сорока пятью кошельками.

— Сегодня вечером?

— Да, чтобы мои ребята нашли их завтра на своих табуретах!

— Верно. Иди. Я возвращаюсь к себе.

— Вы довольны, ваше величество?

— Пожалуй, доволен.

— Во всяком случае, вы под надежной охраной.

— Да, меня охраняют люди, спящие так, что их не добудишься.

— Зато завтра они будут бодрствовать.

Д’Эпернон проводил Генриха до дверей галереи и расстался с ним, говоря про себя: “Если я не король, то охрана у меня, как у короля, и она, тысяча чертей, не стоит мне ни гроша!”

XIV

ТЕНЬ ШИКО

Только что мы говорили, что король никогда не испытывал разочарования в своих друзьях. Он знал их недостатки и их достоинства и, царь земной, читал в глубине их сердец так же ясно, как это возможно было для Царя Небесного.

Он сразу понял, куда гнет д’Эпернон. Но так как он уже приготовился дать, не получив ничего взамен, а вышло, что он, наоборот, получил взамен шестидесяти тысяч экю сорок пять телохранителей, идея гасконца показалась ему просто находкой.

К тому же это было нечто новенькое. К бедному королю Франции подобный товар, редкий и для его подданных, поступает не слишком часто, а особенно к такому королю, как Генрих III: ведь после выхода он причешет своих собачек, разложит в ряд черепа своих четок, испустит положенное количество вздохов, и делать ему совершенно нечего.

Поэтому охрана, организованная д’Эперноном, понравилась королю: об этом станут говорить, и он сможет прочитать на лицах окружающих не только то, что он привык на них видеть в течение десяти лет, с тех пор как он вернулся из Польши.

Приближаясь к комнате, где его ждал дежурный лакей, в немалой степени заинтригованный этой необычной вечерней прогулкой, Генрих перебирал в уме все преимущества, связанные с учреждением нового отряда из сорока пяти телохранителей.

Как для всех людей, чей ум недостаточно остер или же притупился, те самые мысли, которые в беседе с ним подчеркивал д’Эпернон, теперь озарились для него гораздо более ярким светом.

И правда, — думал король, — люди эти будут, наверно, очень храбры и, возможно, очень преданны. У некоторых из них внешность располагающая, у других мрачноватая: слава Богу, тут будет на все вкусы. И потом, это же великолепная штука — конвой из сорока пяти вояк, в любой миг готовых выхватить шпаги из ножен!”

Это последнее звено в цепи мыслей вызвало в нем воспоминание о других столь преданных ему шпагах, о которых он так горько сожалел во всеуслышание и еще горше — про себя. И тут же Генрихом овладела глубочайшая скорбь, так часто посещавшая^ его, что она, можно сказать, превратилась в обычное для него состояние духа. Время было такое суровое, люди кругом так злонамеренны, венцы так непрочно держались на головах у монархов, что он снова ощутил неодолимое желание или умереть, или предаться бурному веселью, чтобы хоть на миг излечиться от болезни, уже в эту эпоху названной англичанами, научившими нас меланхолии, сплином. Он стал искать глазами Жуаеза и, нигде не видя его, справился о нем у слуги.

— Господин герцог еще не возвращался, — ответил тот.

— Хорошо. Позовите моих камердинеров и можете идти.

— Сир, в спальне вашего величества все уже готово, а ее величество королева спрашивала, не будет ли каких приказаний.

Генрих сделал вид, что не слышит.

— Не передать ли ее величеству, чтобы постлано было на двоих? — робко спросил слуга.

— Нет, нет, — ответил Генрих. — Мне надо помолиться, у меня есть работа. К тому же я немного нездоров и спать буду один.

Слуга поклонился.

— Кстати, — сказал Генрих, — отнесите королеве эти восточные конфеты от бессоницы.

И он передал слуге бонбоньерку.

Король вошел к себе в спальню, уже приготовленную камердинерами.

Там Генрих окинул беглым взглядом все изысканные, до мельчайших подробностей обдуманные принадлежности своих туалетов, о которых он так заботился прежде, желая быть самым изящным щеголем христианского мира, раз ему не удалось быть самым великим из его королей.