Сорок пять

— Шико любил меня, — продолжал Генрих, — и мне его не хватает. Вот все, что я могу сказать. О, подумать только, что на том месте, где ты сейчас сидишь, перебывали все эти молодые люди, красивые, храбрые, верные! Что на том кресле, куда ты положил свою шляпу, раз сто, если не больше, засыпал Шико.

— Может быть, это было и очень остроумно с его стороны, — прервал д’Эпернон, — но не очень-то почтительно.

— Увы! — продолжал Генрих. — Остроумие дорогого друга исчезло, как и он сам.

— Что же с ним приключилось, с вашим Шико? — беззаботно спросил д’Эпернон.

— Он умер! — ответил Генрих. — Умер, как все, кто меня любил!

— Ну, так я полагаю, ваше величество, — сказал герцог, — что он хорошо сделал. Он старел, хотя и не так быстро, как его шуточки, и мне говорили, что трезвость не была главной его добродетелью. А от чего помер бедняга?.. От расстройства желудка?..

— Шико умер от горя, черствый ты человек, — едко сказал король.

— Он так сказал, чтобы рассмешить вас напоследок.

— Ошибаешься: он даже постарался не огорчать меня сообщением о своей болезни. Он-то знал, как я сожалею о своих друзьях, ему часто приходилось видеть, как я их оплакиваю,

— Так, значит, вам явилась его тень?

— Дал бы мне Бог увидеть хоть призрак Шико!.. Нет, это его друг, достойный Горанфло, письменно сообщил мне печальную новость.

— Горанфло? Это кто еще такой?

— Один святой человек; я назначил его приором монастыря святого Иакова, — такой красивый монастырь за Сент-Антуанскими воротами, как раз напротив Фобенского креста, вблизи от Бель-Эба.

— Замечательно! Какой-нибудь жалкий проповедник, которому вы, ваше величество, пожаловали приорство с доходом в тридцать тысяч ливров, — его-то вы небось не будете этим попрекать!

— Уж не становишься ли ты безбожником?

— Если бы это могло развлечь ваше величество, я бы, пожалуй, попытался.

— Герцог, ты кощунствуешь!

— Шико ведь тоже был безбожником, и ему это, насколько помнится, прощалось.

— Шико появился у меня в те дни, когда меня еще могло что-нибудь рассмешить.

— Тогда вашему величеству незачем о нем сожалеть.

— Почему?

— Если ваше величество ничто не может рассмешить, Шико, как бы он ни был весел, не очень помог бы вам.

— Этот человек мог все. Я жалею о нем не только из-за его острот.

— А из-за чего же? Полагаю, не из-за его наружности: рожа у господина Шико была прегнусная.

— Он давал мне хорошие советы.

— Ну вот, теперь я вижу, что, если бы он был жив, вы, ваше величество, сделали бы его хранителем печати, как изволили сделать приором какого-то простого монаха.

— Ладно, герцог, пожалуйста, не потешайтесь над теми, кто питал ко мне дружеские чувства и к кому у меня тоже была привязанность. С тех пор как Шико умер, память о нем для меня священна как память о настоящем друге. И когда я не расположен смеяться, мне не хочется, чтобы и другие смеялись.

— О, как вам угодно, сир. Мне хочется смеяться не больше, чем вашему величеству. Но только что вы пожалели о Шико из-за его веселого нрава и требовали, чтобы я вас развеселил, а теперь вдруг желаете, чтобы я нагонял на вас тоску… Тысяча чертей!.. О, прошу прощения, вечно у меня вырывается это проклятое ругательство!

— Хорошо, хорошо, теперь я поостыл. Теперь я как раз в том расположении духа, в котором ты хотел меня видеть, когда начал разговор. Выкладывай же дурные вести, д’Эпернон: простых человеческих сил у короля уж наверно хватит.

— Я в этом не сомневаюсь, ваше величество.

— И это большое счастье. Ибо меня так плохо охраняют, что если бы я сам себя не оберегал, то мог погибнуть десять раз на дню.

— Что было бы весьма на руку некоторым известным мне людям.

— Против них, герцог, у меня есть алебарды моих швейцарцев.

— На расстоянии это оружие слабое.

— Против тех, кого надо поразить на расстоянии, у меня есть мушкеты моих стрелков.

— Они только мешают в рукопашной схватке. Лучше, чем алебарды и мушкеты, защищают короля собственной грудью его верные люди.

— Увы! — молвил Генрих. — В прежнее время они у меня имелись, и в груди их бились благородные сердца. Никто не добрался бы до меня в те дни, когда защитой моей были живые бастионы, именовавшиеся Келюс, Шомберг, Сен-Мон, Можирон и Сен-Мегрен.

— Вот о чем вы сожалеете, ваше величество? — спросил д’Эпернон: он решил, что отыграется, поймав короля на откровенно эгоистическом признании.

— Прежде всего я сожалею о благородных сердцах, — произнес Генрих.

— Сир, — сказал д’Эпернон, — если бы у меня хватило смелости, я заметил бы вашему величеству, что я гасконец, то есть предусмотрителен и сметлив, что умом я стараюсь возместить те качества, в коих отказала мне природа, словом, что я делаю все, что должен делать, и тем самым имею право сказать: будь что будет.

— А, вот как ты хочешь выпутаться — ты распространяешься о подлинных или мнимых опасностях, которые мне якобы угрожают, а когда тебе удалось меня напугать, ты заканчиваешь словами: будь что будет!.. Премного обязан, герцог.

— Так вашему величеству все же угодно хоть немного поверить в эти опасности?

— Пусть так: я поверю в них, если ты докажешь мне, что способен с ними бороться.

— Думаю, что способен.

— Вот как?

— Да, сир.

— Понимаю. У тебя есть свои хитрости, свои ничтожные средства, лиса ты этакая!

— Не такие уж ничтожные!

— Что ж, посмотрим.

— Ваше величество, вы соблаговолите подняться?

— А зачем?

— Чтобы пройтись со мной к старому Лувру.

— По направлению к улице Астрюс?

— Как раз к тому месту, где начали строить мебельный склад, но бросили, с тех пор как ваше величество не желает иметь никаких вещей, кроме скамеечек для молитвы и четок в виде черепов.

— В такой час?

— Часы в Лувре только что пробили десять. Не так уж это, кажется, поздно.

— А что я там увижу?

— Ну, если я вам скажу, так уж вы наверно не пойдете.

— Это очень далеко, герцог.

— Галереями туда можно пройти в какие-нибудь пять минут.

— Д’Эпернон, д’Эпернон…

— Слушаю, ваше величество?

— Если то, что ты мне покажешь, будет не очень интересно, берегись!

— Ручаюсь вам, сир, что будет очень интересно.

— Что ж, пойдем, — решился король, сделав над собой усилие и поднимаясь с кресла.

Герцог взял плащ короля и подал ему шпагу, затем, вооружившись подсвечником с толстой восковой свечой, он прошел вперед и повел по галерее его смиреннейшее величество, тащившееся за ним, волоча ногу.

XIII

СПАЛЬНЯ

Хотя, как сказал д’Эпернон, было всего десять часов, в Лувре царила мертвая тишина. Снаружи неистовствовал ветер, и от этого даже шаги часовых и скрип подъемных мостов были едва слышны.

Действительно, меньше чем за пять минут король и его спутник дошли до апартаментов, выходивших на улицу Астрюс: она сохранила это название даже после того, как был воздвигнут Сен-Жермен-Л’Осеруа.

Из кошеля, висевшего у пояса, герцог достал ключ, спустился на несколько ступенек вниз, перешел через дворик и отпер дверь под аркой, скрытую за уже желтевшими кустами ежевики и высокой густой травой.

Шагов десять пришлось пройти по темной дорожке до внутреннего двора, в углу которого громоздилась каменная лестница.

Лестница эта выводила в просторную комнату или, вернее, в огромный коридор.

У д’Эпернона был ключ и от коридора.

Он тихонько открыл дверь и обратил внимание Генриха на необычную обстановку, с самого начала поражавшую глаз.

В коридоре стояло сорок пять кроватей — на каждой из них спал человек.

Король взглянул на кровати, на спящих и, обратившись к герцогу, спросил с тревожным любопытством:

— Кто это такие?

— Сегодня они спят, но завтра спать уже не будут, то есть будут, но по очереди.

— А почему?

— Чтобы спокойно спали вы, ваше величество.