Сорок пять

— И все? — спросил Жуаез.

— Все. Слуга проводил меня до дверей, приговаривая: “Забудьте обо всем этом, ради Господа Иисуса и Девы Марии, умоляю вас, забудьте!” Я бежал, обхватив голову руками, растерянный, ошалевший, недоумевающий — уж не сошел ли я в самом деле с ума? С той поры я каждый вечер хожу на эту улицу; вот почему, когда мы вышли из ратуши, меня естественным образом повлекло в ту сторону. Каждый вечер, повторяю, хожу я туда и прячусь за углом дома, стоящего как раз напротив ее особняка, под какой-то балкончик, где меня невозможно увидеть. И, может быть, один раз из десяти мне удается уловить мерцание света в ее комнате: в этом вся моя жизнь, все мое счастье.

— Хорошее счастье! — вскричал Жуаез.

— Увы! Стремясь к другому, я потеряю и это.

— А если ты погубишь себя такой покорностью судьбе?

— Брат, — сказал Анри с грустной улыбкой, — чего ты хочешь? Так я чувствую себя счастливым.

— Это невозможно!

— Что поделаешь? Счастье — вещь относительная. Я знаю, что она там, что она существует, дышит. Я вижу ее сквозь стены, то есть мне кажется, что вижу. Если бы она покинула этот дом, если бы мне пришлось провести еще такие же две недели, как тогда, когда я ее потерял, — брат мой, я сошел бы с ума или стал бы монахом.

— Нет, клянусь Богом! Достаточно в семье одного безумца и одного монаха. Удовлетворимся этим, милый мой друг.

— Не уговаривай меня, Анн, и не насмехайся надо мной! Уговоры будут бесполезны, насмешками ты ничего не добьешься.

— А кто тебе говорит об уговорах и насмешках?

— Тем лучше… Но…

— Позволь мне сказать одну вещь.

— Что именно?

— Что ты попался, как мальчишка.

— Я не строил никаких замыслов, ни на что не рассчитывал, я отдался чему-то более сильному, чем я. Когда тебя уносит течение, лучше плыть по нему, чем бороться с ним.

— А если оно увлекает в пучину?

— Надо погрузиться в нее.

— Ты в этом уверен?

— Да.

— Я с тобой не согласен, и на твоем месте…

— Что бы ты сделал, Анн?

— Во всяком случае, я бы выведал ее имя и возраст. На твоем месте…

— Анн, Анн, ты ее не знаешь!

— Но тебя-то я знаю. Как же так, Анри! У тебя было пятьдесят тысяч экю, которые я вручил тебе, когда король подарил мне сто тысяч в день моего рождения…

— Они до сих пор лежат у меня в сундуке, Анн: ни один не истрачен.

— Тем хуже, клянусь Богом. Если бы они не лежали у тебя в сундуке, эта женщина лежала бы у тебя в алькове.

— О брат!

— Никаких там “о брат”: обыкновенного слугу подкупают за десять экю, хорошего — за сто, отличного — за тысячу, самого расчудесного — за три тысячи. Ну, представим себе феникса среди слуг, возмечтаем о божестве верности, и за двадцать тысяч экю — клянусь папой! — он будет твоим. Таким образом, у тебя остается сто тридцать тысяч ливров, чтобы оплатить феникса среди женщин, которого тебе поставит феникс среди слуг. Анри, друг мой, ты просто дурак.

— Анн, — со вздохом произнес Анри, — есть люди, которые не продаются, есть сердца, которых не купить и королю.

Анн задумался.

— Хорошо, согласен, — сказал он. — Но нет таких, которые не отдались бы кому-нибудь.

— Это другое дело!

— И что же ты сделал для того, чтобы эта бесчувственная красавица отдала тебе свое сердце?

— Я убежден, Анн, что сделал все возможное.

— Послушайте, граф дю Бушаж, да вы просто спятили! Перед вами женщина, которая скорбит, сидит взаперти, плачет, а вы становитесь еще печальнее, замкнутее, проливаете еще больше слез, то есть оказываетесь еще скучнее, чем она! Право же, вы распространялись тут насчет пошлых способов ухаживания, а сами ведете себя не лучше квартального. Она одинока — бывайте с нею почаще: она печальна — будьте веселы, она кого-то оплакивает — утешьте ее и замените покойного.

— Невозможно, брат.

— А ты пробовал?

— Зачем?

— Да хотя бы затем чтобы попробовать. Ты же говоришь, что влюблен?

— Нет слов, чтобы выразить мою любовь.

— Ну, так через две недели она станет твоей любовницей.

— Брат!

— Даю тебе слово Жуаеза. Надеюсь, ты не отчаялся?

— Нет, ибо никогда не надеялся.

— В котором часу ты с ней видишься?

— В котором часу я с ней вижусь?

— Ну да.

— Я же говорил тебе, что никогда не вижу ее.

— Никогда?

— Никогда.

— Даже через окно?

— Даже через окно.

— Это надо прекратить. Есть у нее любовник?

— Я не видел, чтобы порог ее дома когда-либо переступал мужчина, за исключением этого Реми, о котором я тебе рассказывал.

— Что представляет собой ее дом?

— Три этажа, крыльцо с одной ступенькой, над окном второго этажа — терраса.

— Можно проникнуть в дом через эту террасу?

— Она не соприкасается с другими домами.

— А что напротив дома?

— Другой, довольно похожий дом, только, кажется, повыше.

— Кто в нем живет?

— Какой-то буржуа.

— Добродушный или злыдень?

— Добродушный: иногда я слышу, как он смеется.

— Купи у него дом.

— А кто тебе сказал, что он продается?

— Предложи ему двойную цену.

— А если дама увидит меня там?

— Ну так что же?

— Она опять исчезнет. Если же я не буду показываться, то надеюсь, что рано или поздно опять увижу ее…

— Ты увидишь ее сегодня же вечером.

— Я?

— Пойди и стань под ее балконом в восемь часов.

— Я и буду там, как бываю ежедневно, но, как и в другие дни, без всякой надежды.

— Кстати, скажи мне точный адрес.

— Между воротами Бюсси и дворцом Сен-Дени, почти на углу улицы Августинцев, шагах в двадцати от большой гостиницы под вывеской “Меч гордого рыцаря”.

— Отлично, в восемь увидимся.

— Что ты собираешься делать?

— Увидишь, услышишь. А пока возвращайся домой, оденься как можно наряднее, надень самые дорогие украшения, надуши волосы самыми тонкими духами: нынче же вечером ты вступишь в эту крепость.

— Бог да услышит тебя, брат!

— Анри, когда Бог не слышит, дьявол навострит ухо. Я покидаю тебя, меня ждет моя любовница, то есть, я хочу сказать — любовница господина де Майена. Клянусь папой! Ее-то уж нельзя назвать недотрогой.

— Брат!

— Прости, ты ведь полон возвышенных чувств. Я не сравниваю этих двух дам, будь уверен, хотя, судя по твоим рассказам, я предпочитаю свою или, вернее, нашу с Майеном. Но она меня ждет, а я не хочу заставлять ее ждать. Прощай, Анри, до вечера!

Братья пожали друг другу руки.

Один, пройдя шагов двести, подошел к красивому дому в готическом стиле, неподалеку от паперти Нотр-Дам, смело поднял и с шумом опустил дверной молоток.

Другой молча углубился в одну из улочек, ведущих к зданию суда.

VII

КАК “МЕЧ ГОРДОГО РЫЦАРЯ” ВОЗОБЛАДАЛ НАД “РОЗОВЫМ КУСТОМ ЛЮБВИ”

Во время беседы, которую мы только что пересказали, спустилась ночь, окутывая влажной туманной пеленой город, столь шумный еще два часа назад.

Сальсед умер, и зрители разошлись по домам. На улицах видны были лишь небольшие, стоявшие там и сям кучки людей, вместо сплошной цепи любопытных, которые днем сходились в одно и то же место.

До самых отдаленных от Гревской площади кварталов еще доходили эти отдельные всплески человеческих волн: недаром в самом центре так долго царило бурное волнение.

Так, например, обстояло дело у ворот Бюсси, куда мы должны сейчас перенестись, чтобы не терять из виду кое-кого из действующих лиц, уже выведенных нами в начале этого повествования, а также чтобы познакомиться с новыми: в этом конце города шумел, словно улей на закате солнца, некий дом, выкрашенный в розовую краску и вдобавок расписанный белой и голубой. Дом именовался “Меч гордого рыцаря”, но представлял собой всего-навсего гостиницу, — правда, огромных размеров, — недавно построенную в этом квартале. В те времена в Париже не было ни одной более или менее приличной гостиницы, на которой не красовалась бы пышная вывеска. Вывеска “Меч гордого рыцаря” и являлась тем дивным фасадным украшением, призванным удовлетворить все вкусы и привлечь к себе все симпатии.