Сорок пять

Я жадно глядел на нее.

Она склонилась над плитой, обняла ее обеими руками, приникла к ней губами, и я увидел, что плечи ее сотрясаются от рыданий. Такого голоса ты никогда не слыхал; никогда еще острая сталь не пронзала чье-либо сердце так мучительно, как мое.

Плача, она целовала камень, словно в каком-то исступлении, и тут я просто погиб. Слезы ее растрогали мое сердце, поцелуи эти довели меня до безумия.

— Но клянусь папой, это она обезумела, — сказал Жуаез, — кому придет в голову целовать камень и рыдать без всякого повода?

— О, рыданья эти вызвала великая скорбь, а целовать камень ее заставила глубокая любовь. Но кого же она любила? Кого оплакивала? За кого молилась?

— А ты не расспрашивал мужчину?

— Расспрашивал.

— Что он тебе ответил?

— Что она потеряла мужа.

— Да разве мужей так оплакивают? — сказал Жуаез. — Ну и ответ, черт побери. И ты им удовлетворился?

— Пришлось: другого он мне дать не пожелал.

— А сам этот человек — кто он?

— Нечто вроде ее слуги.

— А как его зовут?

— Он не захотел сказать.

— Молод?.. Стар?

— Лет двадцати восьми.

— Ну ладно, а дальше?.. Она ведь не всю ночь напролет молилась и плакала, верно?

— Нет. Выплакав все слезы, она поднялась. Этой женщиной владела такая скорбь, что я, вместо того чтобы устремиться за ней, как сделал бы в любом другом случае, отступил. Тогда-то она подошла ко мне, вернее, пошла в мою сторону, ибо меня она даже не заметила. Лунный луч озарил ее лицо, и оно показалось мне необыкновенно прекрасным: на него снова легла печать скорбной суровости. Ни трепета, ни содроганий, ни слез — оставался только их влажный след. Глаза еще блестели. Приоткрытый рот вбирал в себя дыхание жизни, которое еще миг назад, казалось, оставляло ее. Медленно прошла она несколько шагов, как люди, блуждающие во сне. Тот человек поспешил к ней и взял ее за руку, ибо она, по-видимому, не сознавала, что ступает по земле. О брат, какая пугающая красота и какая сверхчеловеческая сила была в ней! Ничего подобного я еще не видел: лишь иногда во сне, когда передо мною разверзалось небо, оттуда нисходили видения, подобные этой яви.

— Дальше, Анри, дальше! — просил Анн, помимо воли увлеченный рассказом, над которым он намеревался посмеяться.

— Рассказ мой близится к концу. Слуга произнес шепотом несколько слов, и она опустила вуаль. Наверно, он сказал, что они здесь не одни, но она даже не взглянула в мою сторону. Она опустила вуаль, и больше я ее не видел. Мне почудилось, что все небо заволокло и что она не живое существо, а тень, выступившая из этих могил, которые, пока я шел, безмолвно проплывали мимо меня, заросшие буйной травой.

Она вышла из ограды, я последовал за ней. Слуга время от времени оборачивался и мог меня видеть, ибо я не скрывался, как ни был потрясен. Что поделаешь — надо мной еще властны были прежние пошлые привычки, в сердце еще оставалась закваска былой грубости.

— Что ты хочешь этим сказать, Анри? — спросил Анн. — Я тебя не понимаю.

Юноша улыбнулся:

— Я хочу сказать, что провел бурную молодость, что мне часто казалось, будто я люблю, и что до этого мгновения я мог каждой приглянувшейся мне женщине предложить свою любовь.

— Ого, а она-то что же такое? — сказал Жуаез, стараясь вновь обрести веселость, утраченную им после признаний брата. — Берегись, Анри, ты заговариваешься. Разве это не женщина из плоти и крови?

— Брат, — ответил юноша, лихорадочно пожимая руку Жуаеза, — брат, — произнес он так тихо, что его дыхание едва долетало до слуха старшего, — беру Господа Бога в свидетели: я не знаю, земное ли она существо.

— Клянусь папой! — вскричал тот. — Я бы испугался, если бы можно было испугать Жуаеза.

Затем, все еще пытаясь вернуть себе веселое расположение духа, он сказал:

— Но ведь она ходит по земле, плачет и умеет целовать — ты сам говорил, — и, по-моему, это, друг милый, не предвещает ничего худого. Что же было дальше?

— Дальше почти ничего. Я шел вслед за ней, она не попыталась скрыться, свернуть с дороги, переменить направление. Она, видимо, даже и не думала о чем-либо подобном.

— И где же она жила?

— Недалеко от Бастилии, на улице Ледигьер. Когда они дошли до дому, спутник ее обернулся и увидел меня.

— Тогда ты сделал ему знак, что хотел бы с ним поговорить?

— Я не осмелился. То, что я тебе скажу, покажется нелепостью, но перед слугой я робел почти так же, как и перед его госпожой.

— Нов дом-то, я надеюсь, ты вошел?

— Нет, брат мой.

— Право же, Анри, просто не верится, что ты Жуаез. На другой день ты, по крайней мере, вернулся туда?

— Да, но напрасно. Напрасно ходил я и на перекресток Жипсьен, и на улицу Ледигьер.

— Она исчезла?

— Ускользнула, как тень.

— Ты расспрашивал о ней?

— Улица мало населена, никто не мог мне ничего сообщить. Я подстерегал того человека, чтобы расспросить его, но он тоже больше не появлялся. Однако свет, проникавший по вечерам сквозь щели ставен, утешал меня, указывая, что она еще здесь. Я испробовал сотни способов проникнуть в дом: письма, цветы, подарки — все было напрасно. Однажды вечером не появился и свет и больше уже не появлялся ни разу: даме, наверно, наскучило мое преследование, и она переехала с улицы Ледигьер. И никто не смог сказать — куда.

— Однако ты все же разыскал эту прекрасную дикарку?

— По счастливой случайности. Впрочем, я несправедлив, брат: в дело вмешалось Провидение, не допускающее, чтобы человек бессмысленно тратил дни своей жизни. Нет, право же, все произошло очень странно. Две недели назад, в полночь, я шел по улице Бюсси. Ты знаешь, брат, что приказ о тушении огня строжайше соблюдается. Так вот, окно дома не просто светилось — на третьем этаже был настоящий пожар. Я принялся яростно стучаться в двери, и в окне показался человек. “У вас пожар!” — сказал я. “Тише, сжальтесь над нами! — ответил он. — Я как раз тушу его”. — “Хотите, я позову ночную стражу?” — “Нет-нет, во имя Неба, никого не зовите”. — “Но может быть, вам все-таки помочь?” — “А вы могли бы? Тогда идите сюда, и вы окажете мне услугу, за которую я буду благодарен вам всю жизнь”. И он оросил мне через окно ключ. Я быстро поднялся по лестнице и вошел в комнату, где произошел пожар. Горел пол. Это была лаборатория химика. Он делал какой-то опыт, горючая жидкость разлилась по полу, и пол вспыхнул. Когда я вошел, химик уже справился с огнем, и я мог его разглядеть. Это был человек лет двадцати восьми. По крайней мере, так мне показалось. Ужасный шрам проходил через его щеку, другой глубоко врезался в лоб. Лицо скрывала густая борода. “Спасибо, сударь, но вы сами видите, что все уже кончено. Если вы, как можно судить по внешности, человек благородный, будьте добры, удалитесь, так как в любой момент может зайти моя госпожа, а она придет в негодование, увидев в такой час чужого человека у меня, вернее же — у нее в доме”. Услышав этот голос, я оцепенел, почти повергнутый в ужас. Я открыл рот, чтобы крикнуть: “Вы человек с перекрестка Жипсьен, с улицы Ледигьер, слуга неизвестной дамы!” Ты помнишь, брат, он был в капюшоне, лица его тогда я не видел, а только слышал голос. Я хотел сказать ему это, умолять его, как вдруг открылась дверь, и вошла женщина. “Что случилось, Реми? — спросила она, величественно останавливаясь на пороге. — Почему такой шум?” О брат, это была она, еще более прекрасная в затухающем отблеске пожара, чем в лунном сиянии. Это была она, женщина, память о которой непрерывно терзала мое сердце. Услышав мое восклицание, слуга, в свою очередь, пристально посмотрел на меня. “Благодарю вас, сударь, — сказал он, — еще раз благодарю, но вы сами видите — огонь потушен. Удалитесь, молю вас, удалитесь”. “Друг мой, — ответил я, — вы меня очень уж нелюбезно выпроваживаете”. “Сударыня, — сказал слуга, — это он”. “Да кто же?” — спросила она. “Молодой дворянин, которого мы встретили у перекрестка Жипсьен и который следовал за нами до улицы Ледигьер”. Тогда она взглянула на меня, и по взгляду ее я понял, что она видит меня впервые. “Сударь, — молвила она, — умоляю вас, удалитесь!” Я колебался, я хотел говорить, спросить, но слова не шли с языка. Я стоял неподвижный, немой и только смотрел на нее. “Остерегитесь, сударь, — сказал слуга скорее печально, чем сурово, — вы заставите госпожу исчезнуть во второй раз”. “О, не дай Бог, — ответил я с поклоном, — но ведь я ничем не оскорбил вас, мадам”. Она не ответила. Бесчувственная, безмолвная, ледяная, она, словно и не слыша меня, отвернулась, и я увидел, как она постепенно исчезает, словно это двигается призрак.