Королева Марго

Женщина лет восемнадцати-девятнадцати дремала, положив голову на изножие кроватки, где спал младенец, и держала обеими руками его ножки, прижавшись к ним губами, а ее длинные вьющиеся волосы рассыпались по одеялу золотой волной. Точь-в-точь как на картине Альбани, изображающей Деву Марию и Христа-младенца.

— О сир! Кто это прелестное создание? — спросил Генрих.

— Ангел моего рая, — отвечал король, — единственное существо, которое любит меня ради меня.

Генрих улыбнулся.

— Да, ради меня самого, — сказал Карл, — она меня полюбила, когда еще не знала, что я король.

— А когда узнала?

— А когда узнала, — ответил Карл со вздохом, говорившим о том, что залитая кровью власть бывала для него тяжелым бременем, — а когда узнала, то не разлюбила. Суди сам!

Король подошел на цыпочках и прикоснулся губами к нежной щеке молодой женщины осторожно, как пчелка к лилии. И все-таки она проснулась.

— Шарль! — прошептала она, открыв глаза.

— Слышишь? — сказал Генриху король. — Она зовет меня просто Шарль.

— Ах! — воскликнула молодая женщина. — Сир, вы не один?

— Нет, милая Мари. Мне хотелось показать тебе другого короля, более счастливого, чем я, потому что у него нет короны, и более несчастного, чем я, потому что у него нет Мари Туше. Бог всех равняет.

— Сир, это король Наваррский? — спросила Мари.

— Он самый, милое дитя. Подойди к нам, Анрио.

Король Наваррский подошел. Карл взял его руку.

— Мари, взгляни на его руку: это рука любящего брата и честного друга! Знаешь, если бы не она…

— То что же, сир?

— Если бы не эта рука, Мари, то наш ребенок остался бы сегодня без отца.

Мари вскрикнула, упала на колени, схватила руку Генриха и поцеловала.

— Хорошо, Мари, так и надо, — сказал Карл.

— А хорошо ли вы его отблагодарили, сир?

— Я отплатил ему тем же.

Генрих с изумлением посмотрел на Карла.

— Когда-нибудь, Анрио, ты поймешь смысл моих слов. А покуда — иди взгляни!

И Карл подошел к кроватке, в которой спал младенец.

— Да, — сказал король, — если бы этот карапуз спал в Лувре, а не в домике на улице Бар, многое было бы по-другому и теперь, может быть, и в будущем.

— Сир, вы уж извините меня, — заметила Мари, — но мне больше по душе, что он спит здесь: тут ему спокойнее.

— Ну и дадим ему спать спокойно. Хорошо спится, когда не видишь снов! — сказал король.

— Не угодно ли будет вашему величеству?.. — спросила Мари, показывая рукой на дверь в другую комнату.

— Да, правильно, Мари, — ответил Карл, — будем ужинать.

— Милый мой Шарль, — сказала Мари, — вы ведь попросите вашего брата короля извинить меня?

— За что?

— За то, что я отпустила наших слуг. Видите ли, сир, — обратилась она к королю Наваррскому, — Шарль любит, чтобы за столом ему прислуживала одна я.

— Святая пятница! Охотно верю, — ответил Генрих.

Мужчины прошли в столовую, а заботливая мать укрыла теплым одеяльцем малютку Шарля, который спал крепким детским сном, вызывавшим зависть у отца, и не проснулся.

Тогда Мари прошла к гостям.

— Здесь только два прибора! — сказал Карл.

— Разрешите мне прислуживать вашим величествам, — ответила Мари.

— Вот видишь, Анрио, из-за тебя мне неприятность! — сказал Карл.

— Какая, сир? — спросила Мари.

— А ты не понимаешь?

— Простите, Шарль, простите!

— Прощаю, садись рядом со мной — здесь, между нами.

— Хорошо, — ответила Мари.

Она принесла еще прибор, села между двумя королями и стала их угощать.

— Не правда ли, Анрио, — сказал Карл, — хорошо, когда у тебя есть такое место, где ты можешь есть и пить спокойно, не заставляя кого-нибудь другого сначала пробовать твое кушанье и твое вино?

— Ваше величество, поверьте, что я, как никто, способен оценить всю прелесть такого счастья, — сказал Генрих, улыбаясь и отвечая этой улыбкой на свою мысль о собственных вечных опасениях.

— А чтобы мы продолжали чувствовать себя так же хорошо, говори с ней о чем-нибудь хорошем — не надо ее впутывать в политику; в особенности не надо ей знакомиться с моею матерью.

— Да, королева Екатерина так любит ваше величество, что может приревновать вас к другой женщине, — ответил Генрих, ловко увернувшись от опасной темы, затронутой королем.

— Мари, — сказал король, — рекомендую тебе самого хитрого и самого умного человека, какого я когда-либо знал. При дворе — а это немало значит — он околпачил всех; один я, быть может, ясно вижу, что у него на уме, но не то, что у него в душе.

— Сир, — ответил Генрих, — меня огорчает, что вы сильно преувеличиваете одно и подозрительно относитесь к другому.

— Я ничего не преувеличиваю, Анрио. Впрочем, когда-нибудь все станет ясно.

Затем, повернувшись к Мари, король сказал ей:

— Он замечательно составляет анаграммы. Попроси его составить анаграмму из твоего имени, — ручаюсь, что он сделает.

— О! Что же может выйти из имени простой девушки вроде меня? Какую тонкую, приятную мысль можно извлечь из сочетания букв, которыми судьба случайно начертала — Мари Туше?

— О, сделать анаграмму из этого имени такие пустяки, что и хвалить не за что, — ответил Генрих.

— Ага! Уже готово! — сказал Карл. — Видишь, Мари!

Генрих Наваррский вынул из кармана записную книжку, вырвал из нее листочек и под именем,

"Marie Touchet"[16]

написал:

"Je charme Tout"[17].

Затем передал листок молодой женщине.

— В самом деле, просто не верится! — воскликнула Мари.

— Что он там выискал? — спросил Карл.

— Сир, я не решаюсь повторить, — ответила Мари.

— Ваше величество, — сказал Генрих, — если в имени "Marie" заменить букву "i" буквой "j", как это нередко делается, то получается анаграмма буква в букву: "Je charme Tout".

— Верно, буква в букву! — воскликнул Карл. — Слушай, Мари, я хочу, чтобы это стало твоим девизом. Никогда ни один девиз не бывал так справедливо заслужен. Спасибо, Анрио. Мари, я велю выложить его из алмазов и подарю тебе.

Ужин кончился; на соборе Нотр-Дам пробило два часа.

— Теперь, Мари, — сказал Карл, — в награду за его хвалу тебе, ты дашь ему кресло, чтобы он мог поспать в нем до утра; только подальше от нас, а то он так храпит, что даже страшно. Затем, если проснешься раньше меня, разбуди нас — нам в шесть утра надо быть у Бастилии. Доброй ночи, Анрио. Устраивайся, как тебе любо. Но вот что, — прибавил он, подойдя к королю Наваррскому и положив руку ему на плечо, — заклинаю тебя твоей жизнью, — слышишь, Генрих: твоей жизнью! — не выходи отсюда без меня и ни в коем случае не вздумай вернуться в Лувр.

Генрих если не понимал, то слишком многое подозревал, чтобы пренебречь этим советом.

Карл ушел в свою комнату, а Генрих, ко всему привычный горец, вполне удовлетворился креслом и очень скоро оправдал предсказание своего шурина, поместившего ею подальше от себя.

На рассвете Карл разбудил Генриха и, так как Генрих спал одетым, туалет его не занял много времени. Король был счастлив и приветлив — в Лувре таким его никто не видел. Часы, которые он проводил в домике на улице Бар, были в его жизни самыми светлыми часами.

Они вдвоем прошли через спальню — молодая женщина спала на своей кровати, младенец — в колыбели. Во сне оба чему-то улыбались. Карл на минуту остановился и с бесконечной нежностью глядел на них, затем, обернувшись к Генриху, сказал:

— Анрио, если ты когда-нибудь узнаешь, какую услугу я оказал тебе сегодня ночью, а меня уже не будет на этом свете, то не забудь ребенка, которого ты видишь в колыбели.

Не дав Генриху времени задать вопрос, Карл поцеловал в лоб мать и ребенка, шепнув им:

— До свидания, ангелы мои.

И вышел. Генрих в раздумье последовал за ним.

Дворяне, которым Карл приказал ждать его, стояли у Бастилии, держа под уздцы двух лошадей. Карл жестом предложил Генриху сесть на одну из них, сам сел на другую, проехал через Арбалетный сад и направился по кольцу внешних бульваров.

16

Мари Туше.

17

Чарую все.