Асканио

После задушевной беседы, которая обычно сразу же завязывается, когда друзья-земляки встречаются на чужбине, Бенвенуто показал Приматиччо свои наброски, поведал ему о новых замыслах и спросил, нет ли среди здешних натурщиц такой, о которой он мечтает.

Приматиччо грустно улыбнулся и покачал головой. И в самом деле, Франция в ту эпоху, как и ныне, считалась страной изящества, учтивости и кокетства, но было бы тщетно искать на земле Валуа величавую красоту, которая вдохновляла на берегах Тибра и Арно Микеланджело, Рафаэля, Джованни Болонью и Андреа дель Сарто. Конечно, если бы, как мы уже говорили, живописец или ваятель мог выбрать натурщицу в аристократической среде, он быстро нашел бы прообраз своего творения, но, подобно тени, оставшейся по ту сторону Стикса, он довольствовался тем, что смотрел на прекрасные, исполненные благородства фигуры, проходившие по Елисейским полям, вход куда был ему запрещен, и лишь это зрелище воспитывало его художественный вкус.

Произошло то, что и предвидел Приматиччо: Бенвенуто сделал смотр армии натурщиц, но ни в одной не воплотились черты, которые были необходимы для осуществления его замысла. Он призвал во дворец кардинала Феррарского, где остановился, всех известных натурщиц, бравших по экю за сеанс, но ни одна не оправдала его надежд.

Бенвенуто уже совсем отчаялся, но как-то вечером, когда он возвращался домой, отужинав с тремя земляками, с которыми встретился в Париже — сенатором Пьетро Строцци, его зятем графом д’Ангийаром и Галеотто Пико, племянником знаменитого Жана Пико Мирондоля, — и шагал в одиночестве по улице Пти-Шан, он вдруг увидел красивую, грациозную девушку. Бенвенуто радостно встрепенулся: он еще не встречал женщины, которая так живо воплощала бы его мечту о «Нимфе Фонтенбло». Он пошел следом за ней. Девушка поднялась по Бютт-дез-Орти, миновала церковь Сент-Оноре, свернула на улицу Пеликан и остановилась у какого-то дома. Тут она обернулась, чтобы взглянуть, не идет ли незнакомец за ней, и, увидев Бенвенуто в нескольких шагах от себя, быстро распахнула дверь и скрылась. Бенвенуто, подойдя к двери, тоже распахнул ее. И вовремя: на повороте лестницы, освещенной коптящей плошкой, он успел заметить оборку платья незнакомки.

Он поднялся на второй этаж; дверь в комнату была приоткрыта, и он увидел девушку.

Не объясняя причины своего прихода, даже не промолвив ни слова, Бенвенуто прежде всего пожелал удостовериться в том, что линии ее тела гармонируют с чертами лица, для чего два-три раза обошел вокруг удивленной и невольно подчинявшейся ему девушки и даже заставил ее поднять руки — такую позу он хотел придать «Нимфе Фонтенбло».

В девушке, стоявшей перед Бенвенуто, было мало от Цереры, еще меньше от Дианы, зато очень много от Эригоны. Скульптор понимал, что невозможно сочетать все эти три образа, и решил остановиться на образе вакханки.

А для этого образа девушка действительно была находкой: живые, сверкающие глаза, коралловые губы, жемчужные зубки, точеная шея, покатые плечи, тонкая талия, изящные лодыжки и запястья, удлиненные пальцы придавали ее внешности нечто аристократическое, и это окончательно убедило ваятеля в правильности его выбора.

— Как вас зовут, мадмуазель? — наконец спросил Бенвенуто, иностранным акцентом приводя девушку в полное изумление.

— Катрин, ваша честь, — ответила она.

— Хорошо! Мадмуазель Катрин, — продолжал Бенвенуто, — вот вам золотой экю за труды. А завтра приходите ко мне на улицу Сен-Мартен, во дворец кардинала Феррарского, и за такие же труды вы получите столько же.

Девушка колебалась: наверное, чужеземец решил подшутить над ней. Но новенький золотой экю развеял ее сомнения, и после недолгого размышления она спросила:

— В котором часу нужно прийти, месье?

— В десять утра. Вы уже встаете в это время?

— Разумеется.

— Итак, я на вас рассчитываю.

— Что ж, приду.

Бенвенуто поклонился — так он поклонился бы герцогине — и вернулся во дворец в самом радостном расположении духа. Дома он сжег все эскизы фигуры, существовавшей лишь в его воображении, и набросал новый эскиз, полный движения и жизни. Закончив набросок, Бенвенуто положил на подставку большой кусок воска. И под всемогущей рукой скульптора воск в мгновение ока принял облик нимфы, которой он грезил. Он работал так вдохновенно, что, когда наутро Катрин пришла в мастерскую, многое уже было сделано.

Мы уже говорили, что Катрин не понимала намерений Бенвенуто; она была очень удивлена, когда ваятель, закрыв за ней дверь, показал набросок статуи и объяснил девушке, зачем он ее пригласил. Девушка, гордая тем, что послужит моделью для статуи богини, предназначенной в дар королю, сбросила одежду и, не дожидаясь указаний ваятеля, встала в позу, подражая статуе с такой точностью и грацией, что Бенвенуто вскрикнул от радости, когда, обернувшись, увидел, как прекрасна и непринужденна ее поза.

Бенвенуто любил свою работу. Как мы уже говорили, художник был одной из тех благородных и богато одаренных натур, которые творят вдохновенно, увлекаются работой. Он сбросил камзол, расстегнул ворот рубашки, засучил рукава и принялся не столько копировать натуру, сколько воссоздавать природу в искусстве. Казалось, ваятель мог, как Юпитер, вдохнуть пламень жизни во все, к чему прикасался. Катрин, привыкшая к общению с заурядными людьми, знакомая лишь с обывателями или с молодыми вельможами, для которых она была игрушкой, смотрела на художника с восторгом, и грудь ее вздымалась от непонятного ей самой волнения. Девушке казалось, что она возвысилась до художника, ее глаза сияли: вдохновение мастера передавалось и натурщице.

Сеанс длился два часа. Затем Бенвенуто дал Катрин золотой экю и, простившись с ней так же учтиво, как и накануне, попросил ее прийти в этот же час на следующий день.

Катрин вернулась домой и уже не выходила весь день. Наутро она пришла в мастерскую на десять минут раньше назначенного срока.

Все было точно так же, как и накануне. Бенвенуто был по-прежнему во власти возвышенного вдохновения, и материя оживала под его рукой, как под рукой Прометея. Лицо вакханки было уже вылеплено и казалось живым в остальной бесформенной массе. Катрин улыбалась своей сестре-небожительнице, созданной по ее образу и подобию; никогда не была она так счастлива, но, странное дело, почему она испытывает такое счастье, объяснить не могла.

Наутро ваятель и натурщица снова встретились, и Катрин вдруг вспыхнула от смущения, которого прежде не знала. Бедняжка полюбила, и с любовью родилось целомудрие.

На следующий день дошло до того, что ваятелю пришлось напомнить натурщице, что он лепит не Венеру Медицейскую, а Эригону, опьяневшую от страсти и вина. Впрочем, надо было запастись терпением: через два дня он собирался завершить работу над моделью.

Два дня прошло. А вечером, в последний раз коснувшись стекой своего творения, Бенвенуто поблагодарил Катрин за любезность и дал ей четыре золотых экю; но золотые монеты выскользнули из ее рук на пол. Для бедняжки все было кончено: отныне она возвращалась в прежнюю жизнь; а ведь с того дня, когда она ступила в мастерскую скульптора, прежняя жизнь стала ей ненавистна. Бенвенуто, и не подозревавший о том, что происходит в душе несчастной девушки, поднял четыре экю, снова протянул Катрин деньги и, пожав ей руку, сказал, что, если ей когда-нибудь понадобится помощь, пусть она обращается к нему. Затем он отправился в мастерскую, где трудились подмастерья, и позвал Асканио, торопясь показать ему завершенное творение.

Оставшись одна, Катрин перецеловала все инструменты, которыми работал Бенвенуто, и ушла, заливаясь слезами.

На другое утро Катрин снова пришла в мастерскую: Бенвенуто работал в одиночестве и, увидев ее, очень удивился, но не успел он поинтересоваться, зачем она явилась, как девушка упала перед ним на колени и спросила, не нужна ли ему служанка. У Бенвенуто было тонко чувствующее сердце художника: он угадал, что происходит в душе бедняжки, поднял ее и поцеловал в лоб.