Моя горькая месть

Стою, и смотрю прямо в его глаза, как и планировала.

И мир снова рассыпается на части, отражаясь в светлом взгляде Влада, в его расширенных глазах, когда он понимает, кто перед ним.

Глава 3

Влад

Смотрю в монитор, а веки тяжелые. И день тяжелый.

Дрянь — день этот, и погода дрянь. И сам я тоже… хмм, так, пора заканчивать философствовать.

— Еще два по сто, и можно выходить, — в последнее время мерзкая привычка разговаривать с самим собой не оставляет, хотя обращаюсь я не к себе.

К ней обращаюсь, рядом Веру чувствую всегда. А сегодня особо остро, будто растворилась она в этом дожде, в этой серой погоде, которую фиолетовыми штрихами раскрасила, и битым стеклом по моей душе прошлась так, что раны до сих пор кровоточат.

— Интересно, тебе понравился бы Питер? — подошел к окну с бокалом, в голове рабочие вопросы смешались с картинами этого дня, и с каре-золотыми глазами, блеск которых я уловил. — Чертова Вера, оставила бы ты меня!

Можно ли еще больше любить человека после смерти?

Можно ли еще больше ненавидеть?

Можно. Убеждаюсь в этом каждый день и каждую ночь, каждое проклятое утро, когда снова вспоминаю, что ее больше нет.

— Ты пропала без вести, — налил еще сто поверх тех двухсот, которые выделил себе как допинг, чтобы до ночи дожить. — Обломки пианино нашли, тряпки твои нашли, фотографии обгоревшие, а тебя — нет. Так оставь меня в покое!

Вера… Вера не меньшая дрянь, чем я сам, и не стоит обожествлять ее образ, хотя тянет иногда. Всегда тянет, но разум пока со мной, пусть и алкоголем затуманен. И я помню все, что Вера натворила, помню ее смех, помню ее пальцы на моей спине, стоны…

— Сука, — бокал разлетается об пол на осколки, под ногами стеклянная крошка и виски, а я понимаю, что пора уходить.

К людям пора выйти, иначе я окончательно двинусь. Даже на нравоучения отца согласен, на что угодно, лишь бы не это черное одиночество, которого всегда искал, а получив не оценил.

Дерьмо это одиночество.

Вышел, легкие наполнил запах озона, на языке вкус виски и грозы, и меня ведет, шатает, как вусмерть пьяного… да я и есть пьян, я почти покойник. Гребаная лгунья умерла, пропала, и я вместе с ней пропал.

Что-то не то.

Помимо озона пахнет знакомой цветочной сладостью, такой на стыке лета и осени в садах аромат стоит, так Вера пахла. Вера…

Она.

Стоит. Вся в черном: платье цвета вороного крыла, шоколадные волосы черным отдают, а губы красные, будто в крови или в ее любимом вишневом соке, который я лишь с ее губ любил пить. И взгляд ее невозможный — золото и злость.

— Вера, ты… какого хрена? — все, что могу я сказать, иду к ней как сквозь туман, а сердце сейчас разорвется.

Я звал, и она пришла, я ведь постоянно звал, только этим и занимался. Вслух, и мысленно, и ночами в своих уродливых снах лишь она была, и вот, стоит, и губы кривит усмешка.

Недовольна моими словами.

Галлюцинация.

— Пошла вон!

— Да ты пьян, Влад, — она отошла на шаг, не позволяя к себе прикоснуться. — Не трогай, мертвых нельзя касаться, разве ты не знаешь?

Она не мертвая, я ведь чувствую жар ее кожи, вижу тень от фигуры, и отражение фонарей в любимых, ненавистных глазах. Сердце заходится, сердце сейчас остановится, не выдержав этого безумия — у меня белая горячка?

Похер. Галлюцинация, бред, призрак, мать ее, мне необходимо дотронуться до Веры, поцеловать ее ягодные губы, сжать до синяков… да хоть кончиками пальцев бы к ней прикоснуться, и если я сошел с ума, если я сбрендил, то так тому и быть, и я охренеть как рад этому.

— Ты жива. Жива, — выдохнул, и почти схватил ее. Шаг, еще, и еще, а она ускользает от моих пьяных глаз, сливается с ночью, мельтешит у меня перед глазами, и смеется весело. А затем я чувствую ее руки, обнявшие меня со спины — так Вера делала, подойдя ко мне, когда я стоял у окна, и думал о ней, о том, что будет с нами, когда я за сестру отомщу.

Как выяснилось, ничего. Пустота.

А сейчас вот руки ее, мимолетное объятие горечью плещет, и прикосновения больше нет, исчезла Вера, черт бы ее побрал.

— Стой! Стой, Вера, подожди, — оборачиваюсь, ведет еще сильнее, опьянел от ее призрачной близости и от собственного сумасшествия, а впереди фигура ее — узнаю из миллиарда, и я за ней, не видя ничего и никого.

И не замечая визга колес, лишь лобовое стекло, а затем приходит темнота.

И Вера.

Вера

Колеса завизжали, царапая асфальт, сигналы машин оглушили, и я обернулась. Обернулась, чтобы увидеть мощную фигуру Влада, отлетевшего от удара авто.

Что я наделала? Дьявол, что же я наделала! Он же пьян был, а я…

— Влад, — думаю, что кричу, но я шепчу, в горле будто кровь, и я ног не чувствуя, несусь обратно, к нему. — Влад!

— Эй, я не виноват, ясно? Все видели? Он сам выбежал на дорогу, светофора нет, пешеходки тоже, я не виноват, если что, — заорал на всю улицу тот, кто Влада сбил.

И он прав.

Не водитель виноват, а я. Поиграть захотела в призрака, я ведь именно призраком и чувствовала себя весь этот год — ни живой, ни мертвой, застрявшей на Земле, и не вырваться из оков мыслей, связавших меня, как пленницу.

Поиграла.

— … в тюрьму не сяду, у меня видеорегистратор зафиксировал…

— Скорую вызовите! Скорее же! — закричала, и на колени упала перед Владом, боясь увидеть самое страшное.

Что своего я добилась, и еще один из семьи Гарай на моих глазах умрет. А если Влада не станет, то и мне не жить, и я отчетливо это осознаю. Люблю, права Катя, люблю нездоровой, больной любовью, которая не счастье, а наказание, которое я заслужила.

И больно хочу сделать, но не убить, не чтобы Влад умер. Только не он!

— Пожалуйста, только живи, — прошептала, и, наконец, дотронулась до его лица — бледного в свете фар и фонариков от мобильных телефонов собравшихся зевак. — Ты ведь не оставишь меня? Я не справлюсь без тебя, я уже не справилась…

Глупости срываются с языка, глупости в мыслях, каша полная. Веду пальцами к губам Влада, и чувствую дыхание, о Боже мой! Он жив!

— Дура! Вера, чтоб тебя, сваливаем отсюда, быстро, — Катя подбежала, волшебство момента разрушила, и тянет меня. — Вставай, и пошли.

— Нет, Влад ведь…

— Да пусть сдохнет этот Влад, велика потеря, — с неожиданной агрессией выплюнула подруга.

И я захотела ее ударить. Впервые в жизни захотела причинить боль кому-то помимо Влада, за слова эти гадкие. Да как она может? Но я не бью, я не оборачиваюсь даже, продолжая на коленях стоять и лица любимого касаться, еле сдерживая себя, чтобы не упасть ему на грудь, и в рыданиях не забиться, требуя, чтобы встал.

— Я не оставлю его, а ты иди, Кать.

— Ты говорила, что не ненавидишь, ты разве не этого добивалась, дура? Да сейчас скорая приедет, полиция, и тебе крышка, — Катя сильнее, ей почти удалось оттащить меня от Влада. Почти. — У тебя паспорта нет, здесь камеры повсюду. Обвинят не водилу, а тебя, если что с этим скотом случится.

— Пускай.

И плевать.

Пусть обвиняют. Если что случится… это ведь если Влад умрет? Тогда на все плевать, его больше жизни люблю, хотя никогда простить не смогу, и даже встреча эта наша навечно в памяти останется. И его «Пошла вон» тоже.

Подонок!

— Люблю тебя, — прошептала ему на ухо. — Слышишь, скорая уже едет, сирены слышишь, Влад? Потерпи, не умирай только.

— Пускай? — в Катю, не иначе, демон вселился сегодня, она за волосы меня дергает, и слезы с новой силой из глаз льются уже не только от душевных мук, но и от физических. — А Полина, а? О ней забыла? А обо мне? Я ради тебя все бросила, поехала с тобой, а стоило этому мудаку появиться, так ты готова всех бросить? И дочку и меня? Еще раз говорю, тебя во всем обвинят, так что вставай!

Катя сошла с ума.

И я сошла с ума, раз про Полю забыла. Ей одной я обязана — девочке своей, которой обещание дала в день ее рождения, клятву дала, что никогда не оставлю, не брошу, как меня бросали. А сейчас предала, пусть и в мыслях, но предала родного ребенка.