Грабители золота

– Я знаю, как ты несчастна, – сказала Эмерод, беря ее за руку, – тебе не нужно признаваться мне в своей тайне. Я знаю также, что только силой этот негодяй мог овладеть тобой. И я знаю, наконец, потому, что отец сказал мне об этом, – добавила Эмерод шепотом, – что ты носишь в себе плод преступления, к которому ты не причастна, которое свершилось против твоей воли.

– Отец тебе сказал? – вскрикнула Мелида, выпрямляясь во весь рост. – О, Боже мой, Боже мой!

Она выгнулась назад движением, полным такого ужаса, который могла вызвать у женщины обвившаяся вокруг нее змея.

– Эмерод, убей меня или я сама умру от горя и стыда.

Эмерод обняла ее и принудила сесть.

– Успокойся, сестра, успокойся, разве мы все не с тобой? Отец хочет, чтобы ты набралась мужества. Скажи мне все, Мелида, отец ждет.

– Что я должна тебе сказать? – отозвалась она с гневом и отчаянием. – Если бы я сама знала, как это произошло! – Затем, смягчив голос и глядя на Эмерод, она продолжала:

– Отчетливо я помню только одно: когда ты пришла в ту ужасную ночь и этот негодяй выстрелил в тебя, я потеряла сознание. Но мне кажется, я приходила в себя, – всхлипнула она, закрывая лицо руками, – губы, жгучие, как раскаленное железо, прижимались к моему рту и мешали мне дышать. Я отбивалась. У меня уже не было сил бороться, когда, как ты знаешь, Том спас меня. Почему этот человек не убил меня? Эмерод, я хочу умереть. Я не могу жить, не могу носить в себе дитя убийцы. Эмерод, я хочу умереть…

– Замолчи, замолчи! Бедные родители, что, если они услышат. Ты их убьешь. Надо быть мужественной ради них. И, кроме того, не имеешь ты права умирать, твое дитя невинно, и каким бы ни был его отец, ты должна дать ему жизнь и любовь. Мужайся, сестра! Разве может упрекнуть тебя маленькое существо, вроде Бижу, если ты будешь плохой матерью? Ты станешь более виновна, чем тот негодяй. При твоей доброте, сестра, можно мстить за себя, только делая хорошие поступки. Надо снести горе, которое послала нам судьба.

Мелида ничего не ответила. Она поникла головой на грудь и, казалось, смирилась. Эмерод, глядя на нее, думала о ее юности, о прошлом, о будущем.

«Что такого мы совершили, чтобы страдать теперь всю жизнь?» – с горечью спрашивала она себя.

Когда все разошлись, доктор позвал Эмерод. Он выслушал ее рассказ как человек, уже принявший решение.

– Через месяц мы покинем этот дом и переселимся в Мельбурн, – сказал он. – Там нас не знают, а это место нам будет напоминать о постигшем нас горе.

Мистер Ивенс немедленно принялся подыскивать дом в городе. Он нашел один, подходящий во всех отношениях. Это был маленький домик с очень узким фасадом. На первом этаже находились две большие комнаты – одна выходила окнами на улицу, другая – на внутренний двор. На втором этаже комнаты были поменьше и имели такое же расположение. Доктор опасался только одного – как бы цена не оказалась слишком высокой. К его большому удивлению дом сдавался за весьма умеренную цену. Возможно, относительно скромная цена объяснялась тем, что из дома открывался вид на площадь, где находилось здание Верховного суда.

Верховный суд Мельбурна был построен наспех наполовину из камня, наполовину из дерева и являлся одновременно судом и тюрьмой. Внутренний двор, окруженный высоким забором, занимал левую часть строения, имевшего мрачный вид.

В том состоянии духа, в котором находился мистер Ивенс, подобное обстоятельство было безразлично для доктора. Он сейчас же договорился с владельцем дома и просил его немного подождать с оплатой лишь в связи с переездом и размещением на новом месте.

Он считал, что этот переезд окажет целительное воздействие на душу Мелиды. Но его ожидание было обмануто. Мелида так и не приходила в себя. Бледная, похудевшая, унылая, она не пыталась больше бороться с отчаянием, убивавшим ее. По нескольку раз на день ее ободряли и утешали, но это не достигало цели. Настал миг, когда Мелида уже не сомневалась в своей скорой смерти. С этого момента она стала не то чтобы менее грустной, но менее подавленной. День за днем она, казалось, все более клонилась к могиле, вся семья плакала тайком, глядя на нее. Одна она с какой-то меланхолической радостью видела прогресс своей нервной болезни. Ее душа, отрываясь от земли, стремилась к небу, далекому от земной грязи и светских условностей. Ей казалось, что она сама должна написать Вильяму Нельсону. Однажды возникнув, эта идея захватила всю ее целиком. С лихорадочной страстью она начала приводить ее в исполнение. Мелида была так слаба, что для написания письма ей понадобилось несколько дней. Она могла писать лишь три-четыре строчки за раз.

Ее письмо, орошенное на каждой странице горючими слезами, являлось чем-то вроде дневника ее жизни, начиная с того момента, когда мистер Фультон появился в их доме, чтобы принести им горе и стыд. Рассказав о событиях, уже известных читателю, она дошла до того вечера, когда была установлена идентичность Макса и Фультона и закончила так:

«С этого времени я испытываю лихорадку и дрожь… Что-то странное происходит со мной. Мне кажется, у меня грызут сердце, я чувствую, как содрогается моя грудь, глаза вопреки моей воле закрываются, я думаю, что умру.

Увы! Почему со мной был только обморок? Когда я пришла в себя, то начались ужасные муки, в которых я вам признаюсь, поскольку все равно мне предстоит умереть. Я полна страшных мыслей, которые Бог мне простит, понимая мои мучения.

Ночью, размышляя, я вспоминаю: да, это ужасная правда. Я лежала на песке. Луна безразлично освещала мое распростертое тело, горячее дыхание коснулось моих губ – это был поцелуй того демона, который хотел меня привести в чувство. Я отбивалась, но две железные руки обвили мое тело. Почему он не был вампиром? Он высосал бы всю кровь, что течет в моих жилах, и я умерла бы с улыбкой. А вместо этого – плачьте, плачьте глаза – я должна стать матерью. То, что является счастьем для каждой женщины, повергает меня в ужас. Ведь у меня должен родиться не ребенок, а рептилия, сын дьявола, и я хотела бы задушить его в своем чреве. Тысячу раз я собиралась от него избавиться, но Бог по милости своей удерживает меня от детоубийства. С какой горечью я ношу в себе это бремя! Мое сердце разрывается. О, если б я не была уверена, что увижу вас в ином мире, я сомневалась бы в Боге. Я хочу умереть, дав жизнь этому существу. Если же я останусь в живых, то убью себя – моя миссия будет выполнена. О, Вильям, вы знаете, была ли я раньше жестокой, и если теперь мне знакома ненависть, то какие страдания должны были сделать меня такой! Когда в моем возрасте покидают жизнь, то жалеют о ней. Я мечтала о небе, а попаду в ад. Я считаю каждый час, каждую минуту. Я выплакала все слезы и покорна судьбе. Мать, которая не любит своего ребенка, должна умереть. В этом мире я могу любить только вас. Прощайте, Вильям, думайте иногда обо мне, молитесь за покой моей души. Я боюсь, как бы она не была проклята».

Мелида подписала письмо и запечатала его. Она решилась довериться Жоанну, чтобы тот отнес его на почту.

С того дня, как Жоанн стал вхож в семью доктора, ни один посторонний, за исключением Тома, не нарушал ее уединенного существования.

Мелида познакомилась с Жоанном совсем недавно, но общность переживаний быстро порождает симпатию между людьми, и молодая девушка, не колеблясь, решила попросить его об этой услуге.

Вечером, когда она осталась с ним после ужина на несколько минут, она протянула ему исхудавшую руку и сказала, посмотрев в зеркало:

– Думаю, что приближается момент моей смерти, г-н Жоанн.

Тот взглянул на нее, открыл было рот, чтобы возразить, но храбрость изменила ему.

– Я не боюсь, – сказала Мелида с меланхолической улыбкой, – не пытайтесь меня утешать или успокаивать – я призываю смерть. Говорю я с вами так потому, что хочу просить вас об услуге. Я написала письмо в Англию… Я не хочу, чтобы он меня подозревал.

Румянец озарил ее бледные щеки, она опустила голову и из-под век выкатились две крупные слезы. За вспышкой этого волнения последовала мертвенная бледность.