Страница 6 из 13
— Отсадите его от меня, — смеялся Феликс.
С каждой рюмкой водки я мрачнел. Понемногу начало подташнивать, как это всегда бывает, если с переполненным желудком чувствуешь эмоциональную напряженность. Мое лицо, наконец, показалось парторгу слишком несчастным, он пожалел меня и сказал:
— Я хочу сесть к Петру.
Я привык, что слова Ивана Федоровича немедленно исполнялись и переходили в дело. Так оно случилось и теперь. Парторг оказался совсем близко от меня, мы сидели буквально плечом к плечу, и я ощущал запах его дорогой одежды. Он обернулся и посмотрел мне в глаза долгим, глубоким, но сильно нетрезвым взглядом. Наверное, я должен был чувствовать сильную радость, но я испытывал скорее неуверенность. Многое мне было неясным, например, что мы будем делать после вечеринки и чем все это кончится. К тому же, после перевернувших мою жизнь событий: крещение, а потом обещание должности комсорга с моим ортодоксально партийным мышлением, как казалось, должно было состояться соответствующее продолжение и окончиться чем-то безумным и неземным. Я не удивился бы, к примеру, если бы на всей земле вдруг объявили коммунизм.
— Мне пора ехать, — сказал вдруг мрачно Иван Федорович.
Я понял, что это и есть конец. Откровение Иоанна Богослова. Кажется, это имя начало меня преследовать именно в этот день. Нетрудно было догадаться, что парторг желает от меня отвязаться, ибо имеет много неотложных дел и помимо удовлетворения моей страсти к истине.
— Могу ли я вас проводить? — спросил я как можно более нейтрально, стараясь скрыть робость. Мне не хотелось преследовать мудреца подобно безумцу, так как я стремился к общению на равных.
Тот, снизойдя к моим мукам, утвердительно кивнул.
По правде сказать, в моем сопровождении Ивана Федоровича до стоянки такси был смысл. Партийный деятель так нагрузился, что с трудом держался на ногах. Я крепко держал его под руку, о ведении платоновских диалогов в таком состоянии не могло быть и речи, но зато мне удалась замечательная и редкостная вещь: сесть в такси вместе с моим кумиром. Отдавая приказ шоферу, тот, казалось, забыл о моем присутствии, ибо назвал свой адрес, очень престижный, но довольно далекий от станций метро и предназначенный для людей с личным автомобилем. "Сколько с меня?" — поинтересовался Иван Федорович. Водила назвал немаленькую цифру. Парторг немедленно полез в бумажник и расплатился. Мы тронулись. Боковым взглядом глядя на проносящиеся за боковым стеклом виды Петербурга, я раздумывал боковой мыслью, как смогу выбраться из этой «дыры» столь поздним вечером. Когда затормозили у шикарного подъезда дома Ивана Федоровича, тот опять спросил "сколько с меня?", словно верифицируя тем самым гипотезу Кьеркегора о повторении на сверхсложном бытовом уровне. "Вы уже платили", — сказал шофер, воплощая собой идею «кнехта». Парторг, в трезвом виде последовательный гегельянец, на этот раз не поверил ему, и лишь мое потустороннее алкогольному синдрому вмешательство помогло уладить дело миром.
— Считаете ли вы, что есть необходимость проводить вас до пятого этажа? — спросил я, уже не помню каким образом узнавший, что квартира его находится под самой крышей.
— Безусловно, — подтвердил парторг.
Мы вошли в подъезд, увы, лишенный лифта, и Иван Федорович остановился у ступеней с лицом, выражавшим погружение в нелицеприятные тайны бытия. "Есть ли вероятность дойти?" — спросил он задумчиво. "Безусловно", — парировал, на этот раз его неуверенность, я.
Дверь нам открыла смазливая горничная в кружевной сбруе, которую (горничную) Иван Федорович немедленно послал к черту (на самом деле более грубо) вместе с рычащим бульдогом и выскочившим на шум заспанным дворецким — высоким опрятным стариком лет восьмидесяти. В квартире было пять комнат, две ванны и масса всевозможных удобств, но к счастью, как заметил парторг, в этот вечер отсутствовала по крайней мере домработница. По той поспешности, с которой горничная накидывала сапоги и полушалок, а дворецкий, кряхтя, завязывал шнурки заграничных бот, я понял, что хозяин желает провести эту ночь в одиночестве. Поскольку философские труды в состоянии крайнего алкогольного опьянения казались мне штукой сомнительной, я предположил, не высказывая своей мысли вслух, что Иван Федорович завалится попросту дрыхнуть.
— Ты хочешь кофе? — спросил он у меня, держась за модную зеркальную дверцу стенного шкафа пальцами левой руки. Сухие пальцы, дрожа от алкоголя, скользили по стеклу, оставляя за собой узкие, изящные следы испарины человеческого тела, я следил за ними, как безумный. У священных неземных ног елозил брутальный низменный бульдог.
— Хочу, — сказал я.
За чашкой кофе я не рискнул завести разговор с партийным мэтром об истине, так как меня смущало его опьянение. Пожалуй, я не только поговорил, но и перекусил бы посерьезнее, но горничную услали, а сам Иван Федорович, очевидно, был не в состоянии вообразить не только географию своего холодильника, но и собственную анатомию. Впрочем, в последнем предположении я оказался не совсем прав.
— Вам нужно поспать? — спросил я, созерцая его «отъехавшее» лицо.
— Всем нужно поспать, — отозвался он, словно загадывая загадку и мрачно глядя мне в глаза. — И Перезвону нужно, правда, Перезвон? — спросил он у свернувшейся у его ног собаки. Перезвон брутально урчал, пожирая остаток кулича с пасхального стола.
— Мне нужно ехать? — из вежливости я вначале подождал ответа Перезвона, а уже потом поинтересовался с ударением на слове «нужно», но для приличий искренне наблюдая за ситуацией на циферблате старинных часов, притулившихся на мраморном столе (мы пили кофе по-простецки, на кухне), инкрустированном драгоценными камнями. На месте цифр были изображения человеческих органов.
— Я был бы счастлив, если бы ты остался, — заверил мой крестный отец.
Я понял, что все, случившееся в тот день, было испытанием моего разума, партийной дисциплины и духовных сил. Познание истины требовало невербального причастия. Как всегда, читая мои мысли, Иван Федорович встал с итальянского черного табурета, подошел вплотную ко мне, сидящему, и застыл неподвижно. Прямо передо мной оказалась ширинка его красивых дорогих брюк. Я потрогал живую истину через мягкую светлую ткань. На улице еще было светло. Большая, по-современному отделанная кухня выходила на прелестный, уютный балкон, весь в цветах, которые цвели даже в это время года: фрагмопедиум хвостатый, венерин башмачок, наперстянка, ирис, кирказон, гладеолус. На белоснежном полу кухни стояли стулья из вишневого дерева Cegotti, книжный шкаф из бука Kallermo, умывальник нержавеющей стали Ford, матовое стекло Kosta Boda, плита Scavolini, стол Ernestomeda, пенал Binova. Вдруг я заметил, что пол был не до конца бел: в сущности, это тоже были часы (зачем хозяину нужно было столько часов, я узнал позднее), и Иван Федорович стоял, можно сказать, буквально на часах, а именно, на стрелке, как будто часовой. Сиюминутная, если не ошибаюсь, указывала в сторону выхода. Я поддался ее указанию и уже сделал движение расстегнуть брюки парторга, как вдруг тот вернул меня от метафоры к реальности, и, предлагая истинный выход из кухни, отвел мою руку и жестом пригласил встать и идти за ним. Вслед сверкнули матовое стекло Kosta Boda, плита Scavolini и стол Ernestomeda. Прощально запахли ирис, кирказон, гладеолус. "Фу, Перезвон!" — бросил парторг заворчавшему псу, на хвост которого я случайно наступил в темноте коридора, ибо уже совершенно, абсолютно не владел собой, просто никакого контроля, какая там оно есть никогда метапозиции перед лицом позади правды. Я. Плечи он. Обнимать.
Анфилада роскошных. Миновать. Помещение. Мы оказались в огромной спальне с задернутым фиалковым альковом. У правой стены. Стоять. Кому говорю, стоять. Длинный шкаф причудливая форма. Украсить фресками, смыть косметику, тени прошлого под веками будущего. Посреди центральной фрески магически темнело изображение Колхозницы в теле раненого средневековья: гигантская обнаженная женщина с гипертрофированными конечностями и кубоподобными грудями стояла перед народом в облаках; в левой груди ее вращалось довольно крупное сердце с форме часов. Я рассматривал диковинку достаточно долго, вдруг стрелка на часах скользнула вниз (минутный серп догонял часовой молот: без четверти десять), глаза Колхозницы строго подмигнули, и послышались звуки боя, свист пуль и крики «Ура». Я скосил глаза влево и увидел, как у противоположной стены, увешанной настенными часами разных видов и конструкций, синхронно отсчету времени подпрыгивает ствол пальмы, росшей в кадке, оснащенной часовым механизмом. Между тем, к моему удивлению, Иван Федорович, вместо того, чтобы распахнуть альков, прыгнуть на колоссальную, как я предполагал, кровать и мирно заснуть, потащил меня к скромной кушетке, стоящей у двери. Не помню, как я оказался без одежды и как парторг очутился в одной рубашке на весьма жесткой обивке этого односпального сооружения. Я взял животрепещущую правду в рот и долгое время самозабвенно говорил с ней на своем языке, под языком, между языком и другими доступными мне способами. Ивану Федоровичу пришлось вырывать у меня правду силой, и когда ему удалось это сделать, он перевернул меня на живот и похерил истину в говне.