Эхо Непрядвы

Потоки стрел лились непрерывно – тысячи врагов усиленно опустошали колчаны, надеясь подточить пешую стену с расстояния. То один, то другой русский воин, словно в изнеможении, опускался на землю, обливая ее кровью. Стрелки снова стали выдвигаться в первые ряды. Крутящаяся волна всадников на крыле полка росла, и казалось чудом, что враг еще не обошел ратников с тыла, что русские конники продолжают упорную сечу, в которой, словно в трясине, увязло больше тысячи степняков.

Кутлабуга лишился речи от гнева, он грыз свои черные ногти, рычал и плевался. Русские стрелки и копейщики его изумили, свои – привели в небывалую ярость. Свиномордые ублюдки, они превратились в трусливых сытых хомяков, едва набили мешки первой добычей! Почему остановились в атаке все четыре тысячи? Для того ли он ставил их в десять рядов, чтобы, потеряв два первых от русских стрел, они растеряли и всякое мужество, едва доскакав до вражеских копейщиков? Пусть бы еще два или даже три ряда насадили свои животы на железо – по пригнутым копьям, по спинам убитых другие обязаны были вломиться в русский строй, разорвать его, смять и стоптать! Куда смотрели тысячники и сотники, куда они смотрят теперь? Он прикажет пороть их до полусмерти, а потом отправит пасти овечьи отары. Один Мурут делает свое, оголяя от конницы русское крыло. Но что там творит мурза Тимур, этот вонючий козолуп, ханский выкормыш, навязанный на шею Кутлабуги? Вместо того чтобы обойти конную свалку, затеянную Мурутом, и ударить русов с тыла, этот мурза с каменной головой, годящейся лишь на то, чтобы об нее колоть крепкие орехи, сам втянулся в ту же свалку, она разрастается по всему полю. Теперь, если даже бросить в обход врага одну из резервных тысяч, ей придется прорубаться сквозь своих.

Сотни перед строем русских копейщиков по-прежнему толклись на месте, стреляя из луков. Противник отвечал – воины то и дело вываливались из седел или грохались на землю вместе с конями. Оружие дальнего боя набирает силу, и степной коннице все труднее на полях сражений. Уже в походных войсках появляются тюфенги. Стальные луки с деревянным прикладом разят дальше, чем ордынские. Степняки не любят арбалеты – это оружие пешца, а не всадника. Да и некому в кочевой степи ковать пружины, требующие в изготовлении особого искусства. У Мамая лишь каждый двадцатый всадник в лучших тысячах имел арбалет, у Тохтамыша и того меньше. На западе епископы и сам папа проклинают тех, кто продает арбалеты не христианам. И против христиан применять это оружие церковь запрещает как на западе, так и на Руси.

Красный стяг, развевающийся над стеной красных щитов, доводил Кутлабугу до исступления. Враг, казалось, смеется ему в лицо. Темник забыл обо всем на свете, кроме ненавистного стяга, охваченный свирепым желанием сорвать его и топтать ногами. Когда Кутлабуга обернулся, у сивоусого тысячника, стоящего за его спиной, задрожала челюсть от взгляда начальника.

– Останешься здесь и смотри за моими сигналами. Проворонишь – убью! Я сам поведу вторую тысячу и покажу ожирелым баболовам, как сражаются воины. Ко всем тысячникам пошли сказать: если они снова остановятся в нападении, я изорву проволочную плеть об их деревянные головы, а сотникам переломаю спины. Обойду русов – подам сигнал к общему удару. Ты повторишь его стягами.

Длинный, неуклюжий на земле, Кутлабуга в седле преображался, срастаясь с конем. Присоединив ко второй тысяче резерва полторы сотни воинов, пересевших на заводных лошадей, он со своими нукерами снова взлетел на курган, поджидая, пока развернутый чамбул вытянется в колонну по сотням – легче будет обойти русскую рать, а в тылу ее останется лишь повернуть лошадей в сторону правой руки, и колонна превратится в атакующую лаву. Кутлабуга сбросил халат, чтобы его черный панцирь узнавали издалека. Он по-прежнему оставался на своем текинце, хорошо знакомом войску.

Конный водоворот на поле, разрастаясь, поредел, – кажется, русов удалось раздробить, между сражающимися всадниками и пешей ратью образовалось свободное пространство, и в этот разрыв, не теряя мгновения, Кутлабуга повел ударный отряд. Он рассчитывал увлечь всех, кто без толку кружил по полю, чего-то выжидая. Отдохнувший текинец понес ровным аллюром, и темник сам себе представлялся бегущим над землей ястребом, готовым вонзить когти в замеченную жертву. А земля стонала от тысяч копыт, словно жаловалась, но это была чужая земля, и темник не слышал ее стона. Давно уж вот так не летал он в сечи и, возбужденный опасностью, всей кожей ощущал свою тройную броню, тяжесть щита и копья, твердость оплечий и стального шлема, плотно облегающего бритую голову. Он не опускал забрала – пусть и свои, и враги видят свирепое лицо ордынского эмира, чей шлем украшают буро-черные перья степного беркута.

Полчаса боя прошли как мгновение, и в то же время словно вечность отделяла Олексу и его ратников от первого звона мечей на этом поле. Уже треть воинов была убита и ранена стрелами. Он знал: рано или поздно пешцам придется отражать врага с обеих сторон, и появление на поле боя свежей ордынской тысячи означало близкое окружение. По однообразным зелено-серым халатам и железным мисюркам, по единой масти гнедых лошадей Олекса угадал постоянное войско. Темник бросил в бой резерв – большего Олекса не мог бы добиться, – но Бодец уже ничем не поможет, он и так совершил невозможное. Свежая тысяча, увлекая часть конницы из круговорота сечи, стремительно обходила пеший строй, и за своими копьями Олекса потерял черного всадника, летящего в голове вражеского отряда.

– Трем последним рядам повернуть копья назад! – закричал он начальнику тысячи, стоящему возле самого древка знамени. – Самострельщиков – в промежутки задних рядов, бить Орду!

Приказ подхватили начальники десятков и сотен, закачались копья последних линий, склонились навстречу обходящему врагу. Полк ощетинился железом на обе стороны. Вражеские сотни вытягивались колонной вдоль русского строя, и теперь тыл его становился главным фронтом: усиленная свежая тысяча постоянного войска опаснее трех потрепанных, уже бегавших от копейщиков. Зазвенели стальные тетивы. Олекса искал глазами черного наяна и увидел его стоящим под большим желто-зеленым знаменем среди нукеров в чешуйчатых панцирях. Наян пропускал свои сотни, видимо намереваясь остаться со знаменем в середине лавы. Олексу почему-то бесило, что враг его носит такой же панцирь, в каком он сам сражался на стенах Москвы. Сейчас бы коня да вызвать на поединок черного дьявола, словно не замечающего русских стрел в своей неуязвимой броне, – потянуть время! Каждая выигранная минута теперь равна цене многих жизней. Но конь далеко, а вражеские сотни уже развернулись и превратились в боевую лаву, и воевода полка снова становится простым ратником. Железные русские стрелы все чаще вырывали врагов из седел, валили вместе с конями, видно было, как наян в нетерпении машет рукой, отдавая какие-то приказания. Желто-зеленое знамя пришло в движение, ему отозвались стяги на кургане, донесся хриплый рев труб. А потом угрожающий рык тысяч глоток, луженных степными ветрами, обрушился на русский полк с двух сторон:

– Хурр-раг!..

Справа от Олексы, стоящего теперь лицом против нового врага, вскипело в ответ злым пчелиным роем:

– Можа-ай!..

– Р-радонеж! – оглушительно отозвалась серединная тысяча.

– Нар-ра! – грозно докатилось с левой стороны.

Олекса стоял в третьем ряду, держа копье над копьями передних ополченцев; справа и слева тускло посвечивали цветом побежалости и засохшей крови лезвия рогатин Каримки и десятского Клевца. Глухой топот идущих в атаку тысяч нарастал с обеих сторон. Черный наян мчался в середине лавы – он явно нацеливался на русский стяг. Олекса оглянулся. Багровое полотнище колыхал слабый полуденный ветер. Почти во всех московских полках были стяги любимого на Руси красного цвета – от нежно-алых тонов утренней зари до буро-огненных, цвета запекшейся крови. Только великокняжеское большое знамя с Золотым Спасом – черное, словно скипевшаяся кровь столетий. Где оно теперь, родимое? Развевается над станом мирно отдыхающей рати? Вьется над походными колоннами войск? Или так же, как этот багровый стяг полка, плещется на кровавом ветру битвы?