Эхо Непрядвы

Ратники гулко засмеялись, и Олекса был благодарен неунывающему Ваньке Бодцу за этот смех перед тяжким, кровавым делом.

– Принимай всех конников, Иван. Задача одна: подольше держать Орду, не давая обойти пешую рать.

– Ясно, воевода. А князь где?

– Князь будет. Попрут – встречай в лицо всей силой, да не рассыпай отряда – не то, как траву, высекут и потопчут.

– Не тужи, воевода, – нам не учиться. Я этих псов поганых за кажную мою деревню заставлю мочиться кровью!

– Скачи, Ваня, скачи к отряду – вот-вот пойдут!

Однако сигнальные стяги на кургане, в полуверсте от русской рати, словно задремали, только лениво ползли в небо черные дымы. Из жнивья, где недавно шла сеча отрядов прикрытия, поднимались очухавшиеся раненые и оглушенные. Одни брели в сторону русского войска, другие – в сторону ордынского. Иные ползли.

– Бедолаги, и куды ж они? В дубраву уходить им надо.

Олекса обернулся, встретил настороженный взгляд Каримки из-под кольчатой прилбицы шлема. Взятый в число дружинников, старшина кожевенной сотни не отставал теперь от начальника ни на шаг, словно телохранитель. Олекса оглядел пешую рать. От красного сияния волнующейся стены длинных щитов, от бледно-синего сверкания топоров, алебард и копий, от серебристого блеска кольчуг и шлемов становилось больно глазам. Неужто он, безвестный воин Александр, ничем не знаменитый, сирота, кем-то подобранный на дороге в чумной год, вскормленный добрыми людьми, – он сегодня воеводствует над этой ратью?! Пусть он воевода лишь на час, от великой нужды, но в этот самый час решается судьба многих тысяч людей и, может быть, Москвы.

Олекса сошел с коня, взял тяжелое копье, перекинул свой круглый щит, оснащенный клинком, со спины на руку. Дружинники его тоже спешились, ближние ратники потеснились, принимая их в первые ряды. Рассылать гонцов уже не надо: приказ отдан, каждый тысяцкий, сотский, десятский знает, что от него требуется. С самого начала Олекса понимал, что нужен князю Храброму и его полку вроде живой хоругви, доставленной со стен Москвы. Поэтому и принял воеводство. Но он ведь еще и воин.

Стяги на кургане разом пришли в движение, и докатился глухой рокот больших бубнов, завыли дудки, заревела медь широкогорлых труб. Пять тысяч степных всадников одновременно стронулись, ходкой рысью покатились на русский полк. Послышался отрывистый голос сотского Никифора, стоящего у стяга, его подхватили десятские и передали в оба конца – шестьсот стрелков с помощниками выбежали вперед из глубины строя, стали в три ряда. Арбалетчики и заряжающие опустились на колено, лучники стояли в рост. Большая часть самострелов имела стальные пружины – военный запас великого князя из волоколамских оружейных складов.

Враг прошел с четверть версты, послышался глухой гул, земля стала мелко дрожать от топота тысяч копыт. Снова – резкий крик сотского Никифора. Словно сотни гусельных струн лопнули вдоль русского строя, черный рой железных стрел, едва мелькнув, тает в воздухе – арбалетчики сделали первый залп, и заряжающие передают им готовое к выстрелу оружие, принимая спущенные арбалеты. Звон второго залпа не так дружен, но именно второй пришелся по врагу на убийственной дистанции: невидимый вихрь вырвал из седел сотни всадников, спотыкаются и рушатся кони, вой отчаяния и злобы поднялся над атакующими чамбулами. Задние скакали через упавших, топча убитых и раненых; ответный град хлестнул по русской рати, но был еще слаб – ни вскрика, ни стона не вызвал он в строю. А может, раненые просто терпели, чтобы жалобами не смутить товарищей. Воины подняли щиты, заработали и русские лучники, черня стрелами небо. Арбалетчики били теперь вразброд, всаживая железную смерть в накатывающий серый вал. Грозное у них оружие, да заряжать долго: пока арбалетчик пошлет одну стрелу, простой лучник – десять.

Хуже всего пришлось той тысяче, что устремилась на конный отряд москвитян. Там, похоже, многие вообще не имели доспехов – словно пришли поохотиться в русских лесах. «Ну, что ж, джигиты, отведайте и нашей охоты!» В то время как, изрываемые переным железом, другие чамбулы перешли на галоп, эта тысяча шарахнулась в сторону открытого поля, вытягивая порядок, далеко обегая крыло полка. Не пропустим момента, Ваня Бодец!

Сила ордынских стрел росла с каждым прыжком лошадей, свирепо забарабанило по щитам, падали стрелки и копейщики, но и каждый выстрел русского арбалета разил теперь насмерть, пронизывая брони, как простой луб. Наконец дружина Никифора по крику своего начальника бросилась назад, в ряды пешцев, и ордынский каленый град прервался – всадники набегали неровной волной, ощетиненной длинными копьями. Русский строй колыхнулся, и синеватая стена сверкающих лезвий встала впереди человеческой стены. Серединные ряды изготовились к броску сулиц. В этот момент конный отряд полка устремился вперед глубокой лавой, набирая разгон, начал сближаться с тысячей Мурута. Прорвавшись сквозь ливень вражеских стрел, конники с яростным кличем: «Лама!.. Лама!» – врезались в самую середину врагов, громадная карусель смерти стала медленно закручиваться в сторону кургана.

Ничего этого не видел Олекса, захваченный приближением чужой конницы. Не без торжества примечал он, что побитые сотни врага потеряли упругую плотность, а в истошном визге и завывании степняков больше бешенства, чем угрозы – ведь не менее тысячи пораженных корчилось и лежало пластом позади атакующих на вытоптанном, окровавленном жнивье; многие, потеряв лошадей, бежали к запасным табунам. Враги еще обозлены, как шершни, в гнездо которых всадили кол, но ярость, порожденная тяжелыми потерями, долго не держится – ее сменяет страх.

Картины войны однообразны, как медные чеканенные монеты: конские морды с раздутыми ноздрями, плоские, словно стертые, лица врагов с раскрытыми в крике ртами, волна шального рева и волна смрада от людей и животных, потеющих от страха, рушащиеся на землю всадники под чудовищным градом сулиц, и вот они – вознесшиеся лошадиные шеи, груди и копыта, тянущиеся к тебе копья, грозящий блеск кривых лезвий… Лава вздыбилась в отчаянной надежде перескочить русские копья, чего никому и никогда не удавалось. Олекса пожалел бурого коня с атласной шерстью и черной, как смоль, гривой – острием копья поймал рыжебородого великана с округлившимися от страха и злобы глазами, и плоское лезвие проткнуло кожаную броню с ее хозяином, как шмат сырого сала, лишь слабым хрупом отдалось в гладком древке – так силен был разгон всадника. Он налетел грудью на копейный крюк, его вынесло из седла, громадная тяжесть потянула руки долу; Олекса уклонился от копыт лошади, все-таки напоровшейся на рогатину бородатого соседа, и видел, как насаженный на копье враг, выронив оружие, сучил в воздухе ногами и руками, словно по воздуху пытался взбежать на русскую стенку. Лошади степняков уперлись, началась свалка. Стоящий слева Каримка колол и бил по головам длинной алебардой, Олекса выдернул копье из поверженного, зацепил и вырвал крюком из седла еще одного…

Побитые люди и лошади в минуту образовали кровавую гряду перед стеной копейщиков, оттеснив ее назад, всадники шарахнулись прочь, завертелись в полусотне шагов, потекли в сторону открытого поля, в водоворот конной сечи, рассеивающий лязг, звериные крики и высверки стали.

– Слава-а! – вспыхнул торжествующий клич в середине полка.

– Можа-ай! – взревел грозный хор с левой руки Олексы.

– Р-радонеж! – грянуло в центре.

– Нар-ра! – отозвалось с левой руки.

Тысячи полка перекликались, торжествуя первый успех, клялись друг другу, что не покажут врагу спины. Снова стегнули черные стрелы по щитам и броням – степняки мстили за неудачу. Русские лучники их вызверили, копейщики – отрезвили. Теперь полоска земли, устланная ордынскими телами, как смертная пропасть отпугивала нападающих. До чего же не хочется накалываться на копье к концу похода, когда уже время поворачивать морды коней к родным кочевьям, а в запасном табуне за холмом к спине твоей лошади приторочены тугие мешки и ты уже не раз воображал, как станешь одаривать родичей и как станут чествовать тебя, добытчика, и петь в твою честь хвалебные песни!