Просто друзья

— И давно?

— Что именно? — теперь я чуть не поперхнулась. Отчего-то я знаю, что именно он спрашивает.

— Давно ты влюблена в Глеба?

Стою перед выбором. Открыться или соврать? Что я буду иметь, выбери я одно из предложенных самой же вариантов?

Понимаю, во мне что-то такое растет, что я готова защищать свое до конца. А чувства к Глебу — мое. Мне надо это защитить. А еще хочу защитить самого Глеба. Я знаю, что его недооценивают. Он словно потерявшийся мальчик, часто бунтующий против правил. Чем сильнее его затягиваешь в клетку, тем сильнее он стремиться из нее выбраться. Хочется его приручить. А еще хочу попасть в его мир, проникнуть. Отчего-то я уверена, что он интересный. Его бы разгадать, узнать…

План в моей голове складывается, как паззл. Быстро и четко, словно всегда был там.

— Павел, может, просто надо… — делаю паузу, ищу правильные слова, — связать его жизнь с человеком, который научит его быть ответственным, отзывчивым, добропорядочным, — перечисляю я.

Он смеется. Так же, как и сын. Один в один. Сердце пропускает удар за ударом, стоит закрыть глаза и представить вместо него Глеба.

— Ты хочешь сказать, что Глеба надо женить? Так в нем проснется ответственность? — звучит и правда смешно. И на что я только надеялась?

— Зависит от того, на ком женить…

— И на ком?

— Может, на той, кто на это готов? — я встаю и смотрю на Павла. Собираю всю смелость, что внутри. Ее мало, но когда она просыпается, меня не остановить. Я чувствую, будто становлюсь другим человеком. Какая-то темная сторона меня. Странная, со своими привычками, законами. У нее другие движения, другие цели.

— Ты правда думаешь, что Глеб так легко изменится? Если так, Мила, то ты совсем не знаешь моего сына. Если он захочет измениться, захочет что-то поменять в своей жизни, то только потому, что сам этого захотел. Знаешь почему так? Я такой же. — Его голос заставляет сжаться. Грозно, он защищает своего ребенка.

— Тогда вы прекрасно понимаете, что в любой момент Глеб приведет ту, которую выберет он, но не одобрите вы. Назло. Он же любит бунтовать? — не отступаю. Смелею настолько, что делаю шаг навстречу. В моих глазах огонь, я сама его разожгла. — Как думаете, как скоро это произойдет? Делаете шаг вы — делает он. Игра.

— И ты предлагаешь вместо шашек сыграть в шахматы?

— Хм… я предлагаю скрепить две семьи прочным союзом. Мне кажется, от этого только все будут в выигрыше.

— А Глеб?

— Об этом я позабочусь, поверьте.

Мы еще какое-то время смотрим друг на друга, словно наш диалог продолжается взглядами. Он бьет — я защищаюсь и наоборот. Битва, которая заканчивается мирным соглашением. Только обычно так поступают проигравшие стороны. Победителей нет, а проигравшие все. Но это назвали красивым и громким словом — Мир.

Мы расходимся. На душе камень, я чувствую, что позволила большее. Даже не так. Меня будто окутал туман, я не понимала, что творю. Как навождение. Словно ловила мечту за хвост, не отпускала до последнего, она ведь в моих руках, значит, надо бороться до последнего.

— Павел, — зову я его, — Пожалуйста, не рассказывайте никому.

— Обещаю. Мила, ты правда его так любишь?

— Как только услышала его имя, — опускаю взгляд. Смелость ушла, осталась пустота, что играю судьбой того, кому я не нужна.

— Тогда береги его.

Глава 32

Глеб

“ — Тогда береги его.”

Захлопываю тетрадь.

Должен что-то почувствовать. Например, злость, обиду. А может, гнев. Что-то же должно быть после того, как узнал, что именно из-за нее, из-за Милы, меня женили. Как безобразного мальчишку, которого просто надо загнать в эту самую клетку. Ведь не слушаюсь, бунтую, делаю так, как считаю нужным. Что это было? Наказанием? Спасением?

Но понимаю, что я не чувствую ничего. Глухо и пусто. Словно никаких чувств и не было. Я чистый холст. Рисуй, что хочешь, пиши, что считаешь нужным. Если взять синий, то можно нарисовать море или глубокий океан. А если взять голубой, то небо. Желтый — солнце, зеленый — деревья, коричневый — земля. И вот, картинка уже есть. Она цветная. И жизнь преобразилась красками. Они обычные, с нормальными названиями. Нет никаких ультрамариновых, пепельных и лазоревых. Но проблема в том, что я не хочу брать краски и раскрашивать свою жизнь.

Или наоборот, я не чистое и белое полотно. Я смесь всех имеющихся красок, что в сумме дают грязно-коричневый, а может, и вовсе черный. Как бездна, как пропасть, в которую я и упал. Моя жизнь — черная картина, у которой даже нет рамки. Ее грубо выбили, оставив корявую бахрому на полотне.

Отворачиваюсь к окну. Там снова дождь, он не прекращается. Словно хочет смыть все, что мы натворили. Есть желание выбежать на улицу и ощутить холодные капли на своем лице, на теле. Они бы стекали вниз и оставляли дорожки от красок, что внизу смешивались бы в некрасивый и безымянный цвет.

Дверь открывается тихо. Мила заходит и замечает меня у окна. Ее не вижу, просто чувствую спиной. Она напряглась и оглядывает свою комнату. Думает, я навел здесь беспорядок. Впрочем, вспоминаю стаканчик с ручками и карандашами. Пару из них закатились как раз за стол. Довольно улыбаюсь себе.

Глаза красные, немного опухшие. Не удивлен. Но уже не трогает.

— Ты что здесь делаешь? — голос низкий, немного охрипший.

— Да так, читаю… показываю на ее дневник.

Паника, что отразилась на ее лице, не сходит ни через секунду, ни через две. Думал, она возьмет себя в руке. Но нет. Она так и стоит, поглядывая то на тетрадь, то на меня. В голове ворох мыслей: что именно я прочитал, как долго я читал?

— Да, я прочитал все. Интересное чтиво, надо отметить, — прохожу через всю комнату и усаживаюсь на край кровати, по-свойски закинув ногу на ногу. Улыбаюсь широко, но это игра. Мне вовсе не весело и не смешно. Мне больно. Да, пожалуй, одно чувство все-таки есть — боль.

Мила тихо подходит ко мне и садится рядом. От нее пахнет холодом, немного весной и шоколадом. Мое наваждение, мой запрет. Она протягивает руку, чтобы я вложил в нее свою. Зачем? Просто смотрю на открытую ладошку с длинными пальцами, аккуратными. Кожа нежная, всегда была. Вспоминаю, как она гладила меня ими, как пыталась оттянуть волосы, когда покрывал поцелуями ее тело, ее грудь.

— Мы договорились, что, если я почувствую опасность, что ты свернул не туда, что тебе будет нужна помощь, я обязательно ему сообщу. Это было условием нашей сделки.

— Значит, чувств все-таки не было? Только расчет? — мне отчего-то важен ее ответ. Я жду его, затаив дыхание.

— Почему же… Все, что ты прочитал, все правда. От первого до последнего слова.

— Там нет последних дней, только твое выступление, день… — запинаюсь, — аварии. И все…

— Потому что той Милы больше нет.

— Хм… Ты знаешь, а я думаю, что никто и не знал, кто такая настоящая Мила Апраксина.

— Может, ты и прав.

Мы сидим на краю кровати. Близко друг другу, но очень далеко. Мы больше не близкие люди. И виноваты в этом оба. Как она писала? Мир? Мировое соглашение, когда победителей быть уже не может, потому проиграли все. Так оно и есть.

Мы сидим на краю кровати. А кажется, что на краю той пропасти. Мы все-таки не упали, еще тут, держимся. Но дыхание той свободы, что пьянит и давит, оно близко. Опасное, но желанное.

Мы сидим на краю кровати. И это последняя наша встреча, когда мы еще может хоть немного, но коснуться друг друга. Я кладу ей свою руку в ее еще раскрытую ладонь. Она сжимает ее, как-то отчаянно, с болью. Понимаю, что ей тоже больно.

— Глеб, я уезжаю во Францию, — голос тихий. Но каждый звук отскакивает от стен, как теннисный мячик.

Должен ли я ее остановить? Она говорила, что это ее мечта. А оказалась нет. Ее мечта — я. Несбыточная и далекая.

— Как обычно говорят? Удачи? Или ни пуха ни пера?

— Может, пожелаешь просто счастья?

—.. и любви?

— Любви не надо.

— Тогда просто счастья.