Просто друзья

Он вжимает меня в себя, что я становлюсь как кукла, что связали по рукам и ногам, остался только взгляд, он гневно выжигает Глеба, его красивое лицо, его красивые губы, которые мне так нравилось целовать. Хочу сжечь его всего, на обломках своих же чувств, бросив спичку и подлив бензина из его же малышки. Эпичная концовка. Но все, что мне удается сделать, это плюнуть в него, в его лицо, на котором я уже вижу улыбку победителя. Плюю с удовольствием, прыскаю ядом.

— Сука!

Момент, когда ты застываешь в воздухе. Эта секунда, не больше. Но она как кульминация танца, его вершина. Такая сложная и интересная одновременно. Сейчас этот момент — его поцелуй. Губы, что накрывают мои. Влажно и страстно. Наши чувства — оголенные провода, слишком беззащитны и открыты. Непозволительно для нас, для друзей. Если их соединить будет разряд, он убьет нас. Этот поцелуй — он разряд, током проносится по всем венам, по всем косточкам моего тела. Глеба кроет так же, его потряхивает. Он целует не так как раньше. Сдался. Мой Глеб Навицкий сдался мне.

Глеб отстранился от меня так же резко, как и начал. Словно опомнился. А потом прижил меня грудью к стене, дышит часто, я чувствую его дыхание. Рукой задирает свитер, сжимает грудь. Сейчас не страшно. Руками обхватываю его шею. Царапаю.

— Бл*дская балеринка! — выдыхает он в меня.

Слышу звук пряжки ремня. Такой звонкий, что разрезает пространство. Предвкушение чего-то колючего, что заставляет кожу покрыться мурашками. Долгожданные касания. Они жадные, нетерпеливые, жесткие. Я ощущаю их на своем теле.

Глеб не церемонится, будто чувствует, что сейчас нежность, легкость — лишние. Они как ненужные элементы всей нашей конструкции, что мы сами построили.

Где-то отдаленно слышу свой стон. Пошлый, но хочется его повторить. Теперь мой голос не кажется каким-то чуждым и странным. Сейчас это музыка, вступление перед основным актом. Я скрипка, тонкий звук, что исходит от аккуратного, но верного касания смычка.

Можно ли сейчас хотеть своего мужчину больше, чем я сейчас? Такого близкого, но вместе с тем очень далекого.

В какой-то спешке, боязни не успеть, задеваем вещи вокруг. Что-то бьется, что-то просто падает. Шум, звон, стоны, мат Глеба — как маячки. Они закрепляются внутри, заставляют идти дальше, помечают нашу тропку. Мы идем по ней вместе. Дико, в чем-то даже по-животному низко.

Моя шея в его власти. Хищник оставляет на ней свои укусы, не смертельные, но чувствительную кожу слегка саднит от них. Боль, которая воспринимается как награда. Он ведет своим горячим языком вдоль шеи, ключицы, с каким-то утробным рычанием сжимает, вдавливает в стену. А потом расстегивает пуговицу на моих джинсах и расстегивает молнию. Еще один маячок.

Рука горячая, как капли того кипятка, что бурлил во мне несколькими минутами ранее. Он ведет ее вниз, задевает чувствительные точки, и мне хочется стонать громче.

— Бл*ть, только не сдерживайся! — шипит мне ушко. Хочется большего, чтобы прикусил мочку, как в прошлый раз, чтобы говорил, шептал. Только мне.

— Глеб…

— Если скажешь, чтобы прекратил, то не выйдет, шоколадка. Я тебя сейчас здесь трахну.

— Тогда трахни уже.

Голоса чужие, они не принадлежат Глебу и Миле. Это два человека, чьи желания низменные. Но от них стреляет, на поражение. Два безумных, умалишенных, их цель — касаться друг друга, еще не исследовать — сейчас на это нет времени. Томление — чувство, что неуместно, ласка — для нее уже поздно. Просто жесткое дыхание, частые стоны, влажные звуки и взрывы самой мощной бомбы перед глазами.

Я не вижу Глеба, только чувствую. Передо мной стена в жуткий, как мне теперь кажется, цветочек.

Глеб уже успел приспустить свои джинсы, я чувствую его напряженный пах, как тогда в зале. Он правда возбужден, его эрекция упирается мне в ягодицы. Когда он толкается в меня, кажется, мир рушится, стены падают. Моя опора — только его руки.

— Если будет больно…

— …терпи? — неудачно заканчиваю я его фразу.

— Дура, бл*ть. Говори!

— Ни за что!

Только микросекунда страха, когда почувствовала горячую головку между ног. А потом снова боль, что отрезвляет. Глеб вошел резко. Глотаю воздух большими жадными глотками, пытаюсь выжить, выбраться через эту густую боль, что концентрируется внизу, как тиски, как горячая колючая проволока, обматывающая меня.

— Глеб, — кричу я.

Ни одного лишнего движения. Он стоит, ждет, пока привыкну. Только целует, немного грубо и очень влажно. След его губ, мокрый след от слюны — на шее, на плече, предплечье. Мучение, такое сладкое, что та самая колючая проволока кажется чертовым спасением в этом мире. Ее уже не хочется разматывать, только скрутить в узел и удерживать.

— Все хорошо…

Глеб двигается сначала медленно, давая мне еще немного времени привыкнуть. Растягивает меня под себя. Каждая венка, каждая неровность — я чувствую все. И это мне нравится. Как кошка, которую взяли за холку и грубо имеют, но остается только мурчать, даря себя другому.

Он сжимает грудь, ставшие чувствительными соски, перекатывает их. Стрела с самым опасным ядом простреливает меня снизу. Слышу свой стон, теперь он сладкий. Его рука спускается ниже, накрывает лобок. Горячий поток струится по моим венам, яд, что впрыснули в кровь. Жарко. Воздуха мало, я дышу часто. Движения не рваные, они быстрые, словно мигающая картинка. Но каждое такое движение, каждый толчок — и ты ныряешь в бездну, где эти картинки разбиваются на мелкие осколки.

Что я знала о страсти прежде? Ничего, абсолютно. Это было просто слово, синоним любви, не такой невинной, как пишут в романах. Страсть, когда любая жгучая боль — радость. Она исходит от него, человека, что рядом, чьи руки — награда, чьи поцелуи — желанная победа, чьи движения внутри тебя — маленькая смерть, после которой мир уже не тот, ты не та. Другая Мила.

Его ладони накрывают мои. Две пары рук, что сплелись как виноградная лоза. Глеб продолжает двигаться во мне так яро, глубоко.

А потом я чувствую, как горячую кожу ягодиц обжигает не менее горячие следы нашего безумия. Он кончает грубо, сжав бедра своими руками, прорычав. Затем разворачивает наконец к себе и вихрем обрушивается на мои губы. Уже искусанные мной, когда я пыталась сдерживать стоны, что рвались изнутри. Глеб не любит, когда женщина в постели молчит. Так он однажды признался. Но мы еще не в постели, Глеб.

Поцелуй, который забирает последние силы. Это уже не страсть, это одержимость. Как он меня называет? Шоколадкой? Он одержим этим лакомством. Он одержим мной.

А я … я просто разрываюсь.

— Все хорошо? — ведет он носом вдоль моей щеки.

— Вполне, Глеб Навицкий, — улыбаюсь как довольная и обласканная кошка. Почти. Ласки сейчас между нами не было.

Он помогает мне салфеткой убрать следы спермы, потом поправить одежду, застегнуть джинсы. Все это делает с ухмылкой, часто заглядывая в глаза. Возможно, он думает, что я ему что-то недоговариваю. А может, вру. Ошибаешься, Глеб. Я тебе никогда не врала. И если присмотришься, то увидишь, что сейчас перед тобой не та Мила, что понравилась тебе. Не темная Мила. Да и не светлая уже. Этот диссонанс порядком меня утомил. Перед тобой Мила, Людмила Навицкая, твоя жена.

Долгожданный глоток воды, заботливо налитый в мою любимую кружку, протянутую Глебом. Улыбаюсь в ответ. Никто из нас не ожидал такого исхода нашей встречи. Именно сейчас мне не терпится узнать, что чувствует Глеб.

Но спрашивать я не спешу, этот момент ценен своей тишиной. Глеб шумно глотает воду, словно не пил все это время. Безумная жажда.

— Может, все-таки скажешь где ты был?

— Мила! — Строго смотрит на меня.

— Глеб, пожалуйста, — смотрю на него умоляюще, потому что ответ мне важен, очень.

— … нет. Тебе знать не надо, да и неинтересно.

Хочется запустить в него еще чем-нибудь. На этот раз, чтобы точно задело. Желательно сердце. И оставить там рану.

— Что теперь будет? Между нами?

Только не говори про друзей. Это уже будет подло. Даже для тебя, Глеб Навицкий. Он смотрит на меня. Взгляд прямой, цепкий. Отвести свой получается с трудом. Он вытягивает ответы на свои вопросы, которые никогда не решится задать.