Криптонит

– Я атеист, Гречкина, – он пригвоздил её к месту тяжёлым взглядом. Я бы умерла под таким. Но я воскресала. А она шаркала берцем по линолеуму.

Я не верила. Переводила поражённый взгляд с Насвая на физика. У меня лопнули все нейроны в мозгу, и я только и могла что кивать. Пришлось быстро подстроиться под ситуацию и сделать правдивое лицо.

Вот только когда он нас отпускал, он кинул на меня такой взгляд, снова мимолётно спустившись к губам, что мне стало понятно: ничерта он не поверил.

В голове у меня были только две мысли. Первая: «Пиздец».

А вторая…

Он запомнил цвет моей помады с утра.

Когда мы сели с Насвай за парты, я посмотрела на неё новыми глазами, даже повернувшись к убогому месту на последней парте всем корпусом. Она неуклюже мне подмигнула, когда я прошептала одними губами слова благодарности. Бывают события, после которых невозможно не стать друзьями… так говорилось в первой части Гарри Поттера?

В общем, после этого мы и стали подругами.

* * *

– Юдина, останьтесь.

Что, опять? Да какого хрена?

Во время урока я успокоилась и незаметно стёрла помаду, но его голос, настигший меня возле его проклятого стола, снова спровоцировал нервозность внутри.

Когда его глаза опустились к губам, там уже не было никакой помады. И вот тут мне показалось, что он слегка усмехнулся. Слегка. Настолько, что действительно могло показаться.

– Насчёт конференции… – начал он, но тут я выпрямила спину. Я больше не собиралась выслушивать никакие оскорбления.

– Я выбрала писать научную работу по астрономии, – тихо сказала я, стоя к нему боком, но не опуская подбородка.

– Вот как? Я думал, вы собираетесь умолять меня ещё полгода, – я не смогла сдержаться от того, чтобы не отправить ему злой взгляд искоса. Усмешка в его голосе была слышна всё больше, и я была полностью сбита с толку. – Вы хоть пару документальных фильмов смотрели? Хоть какой-нибудь фильм о космосе?

– Да, «Космос между нами», – это было похоже на оборону – то, как я воинственно бросила это ему в лицо.

Это был какой-то сюр. Просто мир полетел кувырком. Потому что тут он фыркнул. То есть. Впервые проявил какую-то… эмоцию?

Я не могла в это поверить. Он смотрел на меня так, будто я была забавной. Я сжала пальцы в кулаки, сдерживая горячий шар внутри от взрыва. Лёд на коже, которым я окутала себя, потрескался и разлетелся на осколки.

– Вы хоть видели список тем для докладов школьников на этой конференции? Вот, мне прислали сегодня, – и он протянул мне листок.

– Но…? – мой рот открылся сам собой.

Я не могла поверить – опять. Он… соглашался курировать меня? Ещё утром он убеждал меня, что у него нет времени возиться со мной в этом абсолютно бесполезном занятии.

Позже я узнала, что на него надавила завуч, угрожая моим великим дедом и талантом, который он закопает в землю, но тогда я была совершенно сбита с толку.

– Но что? Вы передумали? – снова холодно приподнятая бровь. – С таким несерьёзным отношением к науке это обречено на провал. Если хотите покрасоваться перед кем бы то ни было своими оценками, то сразу нет. Это серьёзное мероприятие, и просто так за участие я пятерок ставить не собираюсь.

– Что? – совсем растерялась я. Что-то будто ускользало из рук, и я тут же принялась убеждать его: – Нет, я собираюсь очень серьёзно к этому отнестись! Я… очень хочу изучать физику и дальше. Просто хочу… изучать физику, – совсем глупо пролепетала я, робко глядя ему в глаза.

Он долго смотрел на меня, проверяя на прочность. Будто не веря. Спускаясь взглядом к рубашке, молчаливо припоминая тот глупый случай. Сомневаясь. Почему с ним было столько нелепых ситуаций? Почему с ним я была… такой?

– Ладно. Выбирайте тему, а потом будем говорить. Рекомендую выбрать…

Я скрестила пальцы за спиной. Это была победа.

Об усталости, кактусах, музыкальных пальцах, аллергии на дождь и солнце

Ноябрь был тёмным – как вечер перед самой холодной ночью. Ноябрь был ледяной крошкой горького от дыма воздуха – я помню, в нашем городке тогда постоянно сжигали кучи листьев, они горели и горели… Ноябрь был ярко-багряным, но не для меня.

Для меня ноябрь был ветром, что заставлял меня кутаться по утрам в шарф. Беспомощно прятаться в пальто и дрожать. Поднимать лицо к хмурому небу (вокруг одна серость, одна промозглость). Чувствовать на лице первую каплю дождя, который обещал пролить весь день, и – боже, это последняя капля! – бессильно пытаться отправить слёзы обратно. Поэтому не опускать головы.

Для меня ноябрь был месяцем, когда я теряла себя, ускользала из собственных рук и ничего не могла с этим поделать. Эта пустота на месте чего-то важного чувствовалась так остро, что мне хотелось обнять себя.

Я безбожно опаздывала. Снова к тому, к кому нельзя опаздывать. Но у меня не было сил даже ускорить шаг, я уныло шаркала по пустым асфальтным дорожкам и засыпала на ходу.

– Опоздание, Юдина. На пятнадцать минут.

Вот и всё, что он небрежно мне бросил тогда. Даже не оторвавшись от своих бумажек. Как всегда – одинокий и равнодушный за столом. Да и как ему быть не одиноким, когда до первого урока ещё час? Мы договорились встретиться по поводу научной работы до уроков, потому что у Александра Ильича не было другого времени.

Он не кинул мне ни одного взгляда. А если бы он повернул голову с идеальным беспорядком тёмных волос, он бы не вынес тоски в моих глазах. А я (жаждала), чтобы он не вынес и сдох в муках, отравившись концентрированной кислотой.

Я не двигалась. Он – тоже. Это молчание между нами буквально кричало о том, как ему это не надо, как он не сделает ни одного лишнего шага в том, чтобы мне помочь, как ему всё равно, как я должна делать все эти шаги сама. Оно было загустевшим от моей непонятно откуда взявшейся, глупой злости. Но даже этот лихорадочно горячий от электричества воздух не жалил его, совсем не жалил, разбиваясь на жалкие, беспомощные молекулы о его герметичную стеклянную броню.

Он и правда будто был покрыт стеклом – спокойные движения покрытых татуировками рук, изящные черты лица, нисколько не изменившиеся после того, как я демонстративно бросила сумку на пол. Лишь вопросительное поднятие брови в ответ на мой полный вызова взгляд.

– Пятнадцать минут – не так уж много, – огрызнулась я со всей злостью маленького ощетинившегося щенка. Но в этом было так много ярости маленькой девочки, в которую он меня превращал – я на полном серьёзе хотела топнуть ногой, закричать, разбить что-нибудь о его лицо. Чем больше было равнодушия – тем больше было во мне этого. Дурацкого «назло», наперекосяк, беспомощной дрожи перед первым всхлипом.

Я была настолько захвачена этим, что даже не пыталась понять, откуда оно взялось. Я просто ничего не понимала и барахталась в этом, как маленький котёнок в океане.

Капли дождя стучали по окну, в которое целилось старая липа сморщенными чёрными крючьями. Его кабинет был таким непривычным, совершенно пустым и тихим в полумраке, и мне так хотелось испортить эту тишину своими криками. Я уже вторгалась в этот его покой своим загнанным дыханием. Уж его-то я точно не могла сдерживать.

Его лицо хоть и не менялось, но на дне глаз рождалась невидимая, но ощутимая досада, когда он осматривал меня с ног до головы. И что он мог увидеть? Недоразумение в расстёгнутом пальто и хаотично завёрнутом в оранжевый дурацкий шарф и дурацкую шапку, полностью промокшее, с прилипшими к бледному ненакрашенному лицу локонами, блестящий режущий взгляд воспалённых глаз, дрожащие покрасневшие губы. Совсем не похоже на меня обычную, ту надменную чику, которой он считал меня. Поэтому и появилась эта досада, да, Александр Ильич?

Всё было не так. Всё было неправильно. И смотрел он слишком долго – и хотя он не делал ничего невпопад, ничего не изящно, не выверенно, в этом всё равно ощущалась нотка чего-то другого. Секунда ощущения несовпадения. Хоть он отвёл взгляд совершенно спокойно, я почувствовала, словно меня что-то царапнуло.