Страница 97 из 103
Я ещё раз взглянула на потрепанного святого, вздохнула всей грудью и уже собиралась повернуться и уйти, как откуда-то слева и чуть сзади раздалось:
— Вы хорошо пели.
Наверное, я буду узнавать этот голос всегда и всюду, до самой гробовой доски. Даже если охрипнет или осипнет. Потому что в нем неизменно будет слышаться совершенно невыносимая нейтральность. Без чувств, без эмоций, даже без намека на личное отношение. Просто констатация факта. Бесстрастная, зато означающая именно то, что сказано. Хорошо — значит, хорошо. В самом объективном из всех смыслов.
Мир замер. Наверное, в том же самом недоумении, что и я. Потому что чудо все-таки случилось, и с ним теперь надо было как-то жить дальше. Но новые сценарии в голову приходить не желали, хоть убей. Оставался только проверенный, можно сказать, некогда даже любимый.
— И это все, что мне причитается? На поцелуй, пожалуй, замахиваться не стану, но хотя бы руку пожать? Или брезгуешь?
За моей спиной помолчали. Видимо, потому что не надо было вываливать столько всего и сразу. Это ж сколько ему теперь времени понадобится, чтобы подобрать нужные слова и…
— Для того, кто задает вопросы, наградой могут быть только ответы.
Я повернулась. Может быть, слишком резко, на грани падения. Чтобы успеть увидеть… Нет, сначала просто, чтобы увидеть.
Чем-то его вид напоминал ту, самую первую нашу встречу. Только теперь рыцарь был ещё более заросший и заморенный. В очередном наряде с чужих благотворительных плеч, изрядно припорошенном пылью и прочими повседневными выдохами большого города. Но даже видавшая виды бейсболка, надвинутая по самые брови, не помешала заметить в серых глазах тень чего-то такого…
Несвойственного прежнему Петеру. Зато замечательно подходящего новому.
И не улыбка. И не сожаление. И не тот детский интерес, с которым он смотрел тогда на самолеты. Все сразу. Приправленное терпеливым ожиданием развития событий.
Мне ведь хотелось столько ему сказать… Но на язык упорно лезла прежняя колкость.
— А разве я пришла с вопросами?
Улыбнулся. В том духе, мол, а сейчас-то ты чем занимаешься, если не спрашиваешь?
Поймал, гаденыш. Потому что слишком хорошо успел меня узнать. Только непонятно, когда. А ещё стало чуть обидно за очередной упущенный шанс произвести впечатление. Он ведь, считай, предложил мне подумать над выбором и сделать любой из возможных, а не тот, который привычнее.
Ну да ладно. Вопросы, значит? Да их столько, что… И все жутко важные. Но если задавать их по очереди, можно угробить на это целую вечность. А я обещала быть дома к ужину. Значит, снова нужно выбирать. Только теперь делать это тщательнее. Например, спросить что-то, о чем не смогут рассказать очевидцы и камеры наблюдения.
— Почему ты не приходил?
Он не думал над ответом ни секунды:
— Потому что дела закончились.
Вот так просто? Дела?
Я никогда не смогу этого понять. Жить, только когда исполняешь инструкции? А между ними что? Полное забытье? Или небытие? Неужели время, которое мы провели вместе, пусть и совершенно недостаточное, не смогло хоть чуточку что-то изменить?
Видеть свое существование лишь в выполнении приказов? Это неправильно. Так нельзя.
— А люди? Люди же никуда не делись.
— Люди?
Он повел подбородком, словно разминая шею, сдавленную невидимым воротником. А потом позволил взглянуть на себя в песенном поле. И я почувствовала, как моё сердце останавливается.
Так близко, без того шального угара, что был со мной на платформе, а просто при свете дня, в окружении идиллического благолепия эти дыры внушали уже не ужас, а мертвенное отчаяние. Первое было бы лучше: пуганый мозг ещё способен тужиться и пыжиться в поисках хоть какого-нибудь решения. Но когда каждой клеточкой тела чувствуешь окончательность и бесповоротность, земля сама собой уходит из-под ног.
— Зайчик…
Он поймал меня под локоть, удерживая от падения. И с каким-то бесчувственно-исследовательским интересом спросил:
— Выглядит убедительно?
Эти прорехи, оплавленные по краям? Я даже не могу представить себе, какой силы должна была быть песня, способная нанести такие разрушения. И тем более, каким чудом можно сейчас вот так спокойно стоять и ждать моего ответа. Тот гончий был просто хаотично дырявым. А вот разгром, учиненный в теле Петера, явно производился по каким-то особым правилам. Потому что равномерно захватывал все критические участки, формируя трехмерный геометрический узор.
— Как же так…
Получается, все было зря? Я не смогла его уберечь? Говорила же, чтобы бежал и прятался. Он ведь мог ещё тогда, плюнув на планы Лео и убравшись с платформы, раствориться в этом мире. У него бы получилось. Ни одна песенница не способна его учуять, когда он того не хочет. Конечно, остаются ещё обычные, человеческие способы искать и находить, но…
— Все нормально.
Да ни черта! И… Должно быть…
— Это больно?
— Вообще нет.
Он всмотрелся в моё лицо. Внимательно. И кажется, вслушался. Ну да, я же все время пою. Только теперь, в таком его состоянии…
— Простите. Но предупреждать не имело смысла.
Конечно. Я бы тогда так не сильно испугалась. Наверное. И если целью было довести меня до инфаркта, рыцарь справился. Ну, почти. А теперь осталось только, чтобы он на меня набросился и…
Не знаю, что это было. Больше всего походило на то, что белобрысый встряхнулся всем телом, как пёс после купания. А когда водяная пыль и брызги осели в песенном поле, я окончательно перестал верить себе и своим ощущениям.
Он снова был целым. Таким, как когда-то запомнился.
Я даже ткнулась пальцами в его грудь, словно это могло помочь убедиться.
— Ты… Но как? Те дыры… Они были или мне все привиделось?
— Были. И будут, если потребуются.
Голова пошла кругом настолько уверенно, что центробежные и центростремительные силы успешно сравнялись, и равновесие вернулось. Даже когда рыцарь убрал руку, падать не потянуло. Зато усилилась потребность в объяснениях.
— Я не… Не понимаю.
Петер почесал небритую щеку и лаконично сообщил:
— Вопрос выбора.
— Какого ещё…
— Вы сами рассказывали. Гончие становятся гончими, потому что не могут унять свой голод. Хватаются за песню и держат. Энергия копится. У тела есть лимиты. Если не следить за давлением, разнесет в клочья.
Он стоял рядом со мной, иногда поднимая взгляд к безупречно чистому небу, и запросто, даже с какой-то скукой, рассуждал о вещах, которым явно не мог научиться заранее. О которых вообще ничего не знал, пока они не случились. А вот тот, кто жег его песней, прекрасно понимал, что делает. Но победителем все равно вышел…
— Значит, ты… Взял и стравил?
— Ну да.
— Но…
— Это было несложно. Вы показали мне мои пределы ещё тогда. Помните?
В самолетном ангаре-то? Если вдуматься… Господи. Я ведь была близка к тому, чтобы самой сотворить гончего. С тем энтузиазмом и яростью даже не задумывалась, насколько сильно давлю. И мне безумно повезло, что белобрысая голова думала в те минуты за нас обоих.
Одна только неувязочка. Махонькая такая. Пределы, он говорит? Ха. Три раза.
Хотя, с его места, наверное, не заметно. Как из любого центра. Что Вселенная расширяется.
— И кто же это сделал… Попробовал сделать с тобой?
— Нехорошие люди.
Конечно. Лучше и сказать нельзя. Тем более, благодаря одному недавно усопшему старику, я примерно понимаю, о ком идет речь. О таких же рыцарях, как и Петер. То есть, о его сородичах, может, прямых, может, косвенных. И все же, невозможно понять, почему они так поступили. Это же все равно, что песенницы начали бы истреблять друг друга в борьбе за… Ладно. Допустим. Нам-то есть, что делить. Человеческие ресурсы. А рыцари? Чем им мог помешать ещё один? Его же можно было просто привлечь на свою сторону. Или… Нельзя?
Зачем я снова вру сама себе? Для белобрысого нет никаких сторон. Потому что нет личных привязанностей. Нет даже желаний.