Страница 8 из 46
— Когда-нибудь, Марина. Когда-нибудь обязательно. Сейчас я слишком занят.
— Ах, господин Важка, вы всегда так говорите.
Важка, однажды объяснила она, «стрекоза» по-польски. Хотя когда она обратилась ко мне впервые, мне послышалось «господин Бродяжка», ведь я выхожу бродить вечерами. Почему я всегда слышу не то, внимание рассеивается или слух испортился? Мне просто приятно, что она говорит со мной, все равно на каком языке. Однажды я позволил ей тараторить на каком-то древнем европейском наречии, словно понимал каждое слово. А сам стоял, расплывшись в улыбке, восторгаясь ее непонятным задором, пока мои яйца не свело от желания.
Она закуривает сигарету, глубоко затягивается, выдыхает серую струйку в вечернее небо. Пара мотыльков порхают вокруг фонаря, их крылышки задевают пластик со звуком, похожим на треск статического электричества. О, как они порхают, играя со смертью, обезумев от собственных чар! Я вспоминаю Марису на кухне, нашу тщательно подавляемую домашнюю драму. Свояченица-соблазнительница.
Марина думает, что я сыщик, потому что однажды сказал ей, что веду расследование одного дела, одного таинственного происшествия, а эти вечерние прогулки помогают мне сосредоточиться. Конечно, я веду своего рода расследование, так что это не совсем ложь. Куда именно ушла моя дочь? В какой из иных миров? Порой эти поиски становятся чисто духовными, порой превращаются в самокопание, порой мне удается выбросить Руби из головы, а порой я не могу думать ни о чем другом. (Мой отец часто запирался у себя в кабинете, заблаговременно предупредив нас, что садится за философское сочинение в духе Чорана — очередная бессонная, изнурительная ночь на полутемной мансарде, — сочинение лирическое и глубокое, как сам он говорил, трубил на каждом углу, но никто не воспринимал этого всерьез. Хотя иногда он отказывался от собственных слов и говорил, что это вовсе не философское сочинение, а длинная поэма — правда, ее лирического характера не отрицал. Однажды я видел отрывки из нее, сверкавшие на его круговых экранах. Они показались мне совершенно бессвязными, хотя я был всего лишь мальчишкой и критиковать не осмеливался, сплошные перепады и перескоки, вроде моих нынешних фантазий, и лишь изредка попадалось что-то достойное внимания. Название было интригующее: «К вопросу о теории Запредельного», и на нескольких круговых экранах сверкали безумные изречения. Вскипая изнутри, вскипая от собственного интеллекта, отец при этом не хотел, чтобы его труд прочли, и явно не собирался его завершать — но тогда ему следовало запирать кабинет, ведь всем известно, что мальчишки любопытны, как котята. Уверен, он не был ни философом, ни поэтом, просто человеком, который читал, писал и творил, не глупее и не умнее любого другого. Но он был хороший, мой отец, он был хороший, а я его сын.)
Мне нравится Марина. Она не сногсшибательная, но и не отвратительная. Совершенно обычная. За ночь обслуживает одного-двух клиентов; кажется, на прокорм ей хватает. Она совсем худенькая — наверное, особого прокорма и не требуется. Как и мне. Мне не нужны все эти яства, которые готовит Мариса; мне необходима простая подзаправка, чтобы я мог заниматься с детьми физкультурой, раз или два в неделю судействовать на матчах и, конечно, бродить по вечерам. Пища утратила вкус. Жителям нашего селения, этим ходячим мощам, похожим на скульптуры Джакометти, истощенным и изможденным, для пропитания надо немного, их вкусовые луковицы давно пришли в негодность из-за соленого, едкого воздуха.
Невесть откуда на стену вспрыгивает кошка и, прекрасно удерживая равновесие, ступает по ней мягкими лапками. Еще одна зверушка. Настоящая, живая, теплая, пушистая. Как только волки не разорвали ее на куски?
Мы с Мариной видим, как двое, мужчина и женщина, целуются, потом отпирают дверь и входят в обветшалый дом. Мы завидуем, что их объятия искренни и сердечны, что им есть куда идти, пусть даже стены не очень прочные. Наверное, не всех еще оставила удача. Не все мучаются от болезней, от рака или Эболы, не все падают с лестниц и ломают хребет, не все…
Дождь шелестит по ее зонтику — будто щетка джазового барабанщика по том-тому. В присутствии Марины я снова задумываюсь о музыке и кинематографе минувшего столетия, когда меня еще на свете не было. Родился я не раньше 2015 года — фильмы уже стали грубыми и топорными, наши бестолковые режиссеры всюду пихали мелодраму; нуар и джаз остались в прошлом веке, но Марина привносит с собой аромат былой Европы. Надеюсь, сегодня она еще поговорит на древнем языке.
Полицейские не обращают на нее внимания. Может, вообще ее не видят — так быстро она ускользает, словно кошка, подворотнями и закоулками. Я не знаю точно, откуда она. Однажды она упомянула, что родом из Чехии, а за несколько месяцев до того рассказывала про свою семью в Польше. Насколько я могу судить, у нее восточно-европейский акцент, но она может оказаться латышкой, эстонкой или литовкой, почем мне знать? География никогда не была моей сильной стороной. Не уверен, смогу ли отыскать эти страны на карте. Думаю, она все это просто сочиняет. Да и какая разница? Мне нравится, когда люди привирают, создают собственный образ. Лет двадцать назад правительство открыло границы для иммигрантов, а затем смягчило строгие законы и позволило разношерстной и разномастной рабочей силе прочно обосноваться, полагая, что это укрепит экономику и даст нации новую надежду, поддержит промышленность и моральный дух, и наша в целом недоверчивая натура даже увлеклась этой мыслью: добавить пряностей в пресное месиво — какой от этого может быть вред? Но законы сделались чересчур мягкими, контроль ослабел, открылись шлюзы для приезжих со всего мира, порой проникавших в страну нелегально (как Марина? привезли ребенком, а потом бросили?), и нормальная, обычная недоверчивость сменилась возмущением и чувством, что нас предали. То был просто очередной бюрократический промах, прокол, просчет, вроде тех грязных делишек, что творились столетиями; бессильная политика, которой не помешали бы строгие и ясные правила и разграничения, и вместо густой черной масляной краски в стиле немецкого экспрессионизма мы получили тусклую размытую акварель, такой у нас фон. (Уверен, эта искусствоведческая аналогия порадовала бы мою мать. Зачем я по-прежнему стараюсь порадовать свою мать? Мое нежное сердце по-прежнему сбивается на незрелые мальчишеские ритмы.)
Теперь никто больше не хочет приезжать в нашу страну — это слишком опасно, архипелаг трепещет от предчувствия беды. Весь мир знает названия атомных электростанций, знает, какие из них работают исправно, а какие подвержены риску. Никто не решится испытывать судьбу. Желаете побывать на наших берегах в такое время? С ума сошли? Иностранцы уже удрали, а следом и самые умные из местных, и…
Какая разница, откуда она? Я просто счастлив, что она здесь. Марина и такие, как она, определенно добавляют пряностей в мое унылое существование. Кто знает, может, однажды я загляну до ее квартирки. Почему нет? Она предложит мне хорошую цену.
Дом. Или просто назовем это «жилищем».
Медленно поднимаюсь наверх, по деревянной лестнице, мимо висящих на стенах портретов семьи из трех человек: Томбо, Асами и Руби. Заворачиваю в спальню и вижу в кровати фигуру, повернутую спиной, бугор под одеялом. Лица ее не вижу. Мне не хватает ее лица. Она всегда повернута спиной. Мне не хватает ее милого лица, не хватает ее песен и спонтанных танцев, не хватает ее милого лица, не хватает.
Начинаю раздеваться, аккуратно развешиваю одежду в платяном шкафу, стараюсь, чтобы не звякнули металлические вешалки. Потом облачаюсь в свою бежевую пижаму, застегиваюсь на все пуговицы, прямо как солдат перед сражением, а не мирный человек, отходящий на покой.
Трепанация! Я как раз подумал об этом. Просверлить череп и выпустить наружу все пары. Как раз вспомнил это слово. Причудливые мгновения.
Я вздыхаю и укрываюсь одеялом. Вздыхаю. Вздыхаю о своей скудной жизни. Ночь зябкая. Октябрь предупреждает нас, что до зимы всего несколько недель — готовьтесь.