Очевидное-Невероятное

Пришлось приложить немало усилий, чтобы хоть как-то её успокоить.

В целом же, выступление прошло хорошо, артист пел, как никогда вдохновенно и при этом больше уже не просил ни закурить, ни, тем более, выпить!

Я не знаю, как вам описать эти чувства! Может, так. Представьте себе, что вы в пустыне. Один и без воды! Кругом только песок и верблюжья колючка, а из живности лишь змеи, да скорпионы. Вообразить такое трудно, это надо очень потрудиться, поэтому рассчитывать на то, что предложенный эксперимент будет иметь хоть какой-то эффект, глупо и самонадеянно. И всё-таки… Измерить величину вашего отчаяния любыми известными способами невозможно, потому что речь идёт о жизни и смерти. Вашей смерти! Вы смотрите по сторонам, может, я вас с кем-то перепутал и речь идёт о ком-то другом? Но нет, я говорю о вашей смерти! И ничьей другой! И вот, когда вам кажется, что всё конченно и нет никакой надежды, понимаете вы — никакой, в небе собираются тучи, которых здесь отродясь не водилось и вас накрывает ливень, сплошная стена воды! Этому спасительному потоку нет конца, он пронизывает каждую клеточку вашего, уже почти мёртвого, тела — каж-ду-ю! и вы чувствуете, как наполняетесь жизнью, причём не той, как вы привыкли её воспринимать: поесть, поссать, поспать, не этой! Не этой! Не этой! Не этой! А жизнью вечной, которая могла бы пройти мимо вас! Могла и не прошла!

Он и был той силой, нагнавшей тучи!

Концерт уже подходил к концу, и мы все вместе дружно скандировали: «На большом Каретном», когда в зале появились Густав Карлович и госпожа Сухово-Кобылина.

— В стране «мёртвый час», есть же для массовых мероприятий специальное время.

После его фразы, мы все, я в этом уверен, как-то вдруг впервые явно ощутили, что «мёртвый час» действительно есть. Как есть и «живой час». Который мы только что все вместе пережили!

Воблина Викентьвна каким-то непостижимым образом отыскала пустую бутылку из-под коньяка и обнюхала её так, словно в ней хранился чудесный эликсир молодости, который только что выпили, а ей не оставили! Закончив экспертизу, она удовлетворительно кивнула Густаву Карловичу — типа, всё нормально, все будут жить! Или наоборот: никто не выживет. Второе, наверное, было бы для неё предпочтительнее.

— Уж от кого, от кого, а от вас я такого не ожидал, Матрёна Ивановна, — обратился к Матрёшке-матери Ангел 4. — В вашем то положении! Ай-ай-ай! Смотрите — добегаетесь до выкидыша! — Дальше — по списку. — И вы, товарищ Харламов, забыли видно — послезавтра наиважнейший матч с Усольским «Новопасситом», а это значит: режим, режим и ещё раз — режим! Господин фараон, а вам-то чего не лежится? Ведь говорено-переговорено — ваше место в Пирамиде!

Теперь вы, товарищ Высоцкий. Если забыли, напоминаю — в субботу у вас разговор с Парижем. Сорвёте голос — придётся отменять. Вам бы ведь этого не хотелось, верно? Левша, я правильно понял?

— Так точно, ваше превосходительство! — по-киношному пролаял Левша. — В данный момент нахожусь при исполнении, так как имею честь состоять в заместителях товарища Председателя ЧК Зигмунда Фрейдовича Дзержинского!

— Пили? — прямо спросила его Воблина Викентьевна.

— Так точно, — в том же духе отвечал Левша. — Исключительно алифатические фенотиазины плюс дыхательная гимнастика!

— О, этот далеко пойдёт! — сказал Густав Карлович с таким видом, будто сунул палец в кипяток! — Ну, хорошо, концерт, как я понял, уже всё равно закончен, так что просьба отправляться по домам. Вечером важное мероприятие — просил бы вас об этом не забывать, товарищи.

Зрители, один за другим отправились к лифту, Высоцкий тоже.

Густав Карлович попросил Воблину Викентьевну проследить, чтобы зрители благополучно добрались до дома, мне же предложил присесть для дружеской беседы.

— Думаете, буду читать нравоучения?

Ангел 4 держал перед собою ту самую злосчастную бутылку и рассматривал её на просвет.

— А вот и нет. Во-первых, Консилиум, как известно, не вправе вторгаться во внутренние дела жителей Очевидного-Невероятного, во-вторых в нашем конкретном случае для этого нет вообще никаких оснований! И даже более того, есть основания порадоваться, что я встретил вас здесь и сейчас! — Бутылка по-прежнему занимала всё его внимание. — Постараюсь говорить доходчиво, может, там в — вашем офисе, потонув во всём этом словесном потоке, который так любят извергать мои уважаемые коллеги, вы пропустили что-то главное! А, может, и нет. Что ж, тогда для вас же хуже! — Он на время отложил бутылку. — Скажите, вас всё ещё устраивает ваше нынешнее имя?

— Нынешнее?

Я обомлел! Уж кому-кому, но не этому чистюле лишний раз напоминать о моём прошлом!

— Скажем точнее — ваше подлинное имя. Или вы сомневаетесь в подлинности своего существования? Может, лучше мне передоверить вас паталогоанатому? А то их ведомство которую неделю сидит без работы!

Я не ответил, есть такие вопросы, на которые лучше не отвечать. Например, где партизаны? Этот был из их числа.

— Ну, хорошо. — Густав Карлович примирительно улыбнулся. — Только что вы слушали песни любимого исполнителя. Они вам все хорошо известны, не так ли?

— Ночью разбуди… — согласился я.

Мне показалось, при других обстоятельствах я бы не стал его слушать, но тогда я почему-то воспринимал его появление, как нечто абсолютно правильное и уместное, объясняющее мне то, до чего я сам никогда бы не дошёл! Он единственный, кто мог мне объяснить природу деревянных обертонов, и, если мне ещё хоть каплю дорог мой рассудок, я должен выслушать его до конца!

— Вы их настолько хорошо знаете, что вам даже неважно — поёт ли их автор или вы делаете это сами, без его помощи. — Переждав, пока я додумаю мысль до конца, Густав Карлович продолжил. — Его песни стали для вас чем-то большим, чем тот, кто их породил, чем-то вполне самодостаточным и отдельным! Поэтому говорю вам прямо — не было никакого автора, была лишь коллективная память о его песнях, которые вы благополучно исполнили сами. Теперь посмотрите, пожалуйста, вот сюда! — Он поднёс бутылку к моим глазам, затем перевернул её вниз горлышком. — Что вы видите?

— Капли… — сказал я. —

— А теперь понюхайте.

Я понюхал.

— Пахнет хмельным напитком.

— Правильно! Нейрвана или «Хмель обыкновенный». У него стойкий аромат, не правда ли? Но он рано или поздно выветрится. Вместе с каплями. И тогда сосуд станет вполне пригодным для того, чтобы после небольшого всполаскивания, его заполнили чем-то другим, более приятным на вкус. Проблема в том, дорогой мой Зигмунд Фрейдович, что ваше «я», как и «я» всех этих несчастных, не исчезает бесследно и требуются серьёзные усилия для того, чтобы преодолеть саму память о нём окончательно и бесповоротно.

Тут я сильно усомнился. И обеспокоился за моё «Я». Пусть бывшее, но — моё.

— А надо?

— Что?

— Преодолевать?

— Иначе вам никогда не выбраться из мира призраков и иллюзий, откуда вы к нам пришли! Сам этот мир по уши погряз в собственных воспоминаниях и фантомных болях, от которых ему не освободиться до скончания времён! Все эти великие свершения и вершители Прошлого, ничто иное, как камень на шее прогресса и чем скорее мы о них забудем, тем скорее всплывём на поверхность. Туда, где распахнётся перед нами…..

— Солнечная сторона жизни, — опередил я его.

— Точно! Именно! Лучше не скажешь! И вот тогда мы узрим Момент Истины! Прошлое, как метастазы, пронизало всё живое вокруг — культуру, искусство, общественные науки! Мораль! Вам сильно повезло, что вы здесь! Осталось немного — осознать этот факт до конца и помочь очистить новый мир от всех этих пережитков до конца! Беда в том, что процесс перерождения у каждого происходит по-разному. Кто-то, как, например, отец Никон, преодолев комплексы Прошлого, сеет вокруг зёрна Новой Веры, а кто-то, как этот бешенный пионер-закладонщик шарится по тёмным подвалам в поисках очередных заговорщиков, чтобы сдать их начальству просто потому, что такова культурная традиция его отцов и дедов! А кто-то таскает в своём чреве не рождённых уродов, считая себя кладезем мудрости и добродетели! Если говорить честно, все они тут матрёшки, в той или иной степени, так помогите же им стать людьми, Зигмунд Фрейдович! Это всё, о чём я прошу!