Страница 72 из 88
— Я только что узнала, всем нам грозит большая опасность!.. А может быть и смерть. Германцы со всех сторон обложили Варшаву, и пятьдесят цеппелинов будут бомбардировать город сверху… Бедная Варшава… Бедные мы!..
Сидевший против Зеленой опасности драматический артист Павловский, делая усилие, чтоб не расхохотаться, с невозмутимейшим видом перебивал свою визави:
— Пани, я должен сказать, что ваши сведения грешат неточностью…
— А я должна сказать пану, что получила эти новости из самых верных уст…
— Я не сомневаюсь, но вкралась одна ошибка. Не пятьдесят цеппелинов будут атаковать Варшаву, а сто двадцать восемь. Это самая верная цифра…
— Вот-вот я сама хотела сказать: сто двадцать восемь!..
На другой день:
— А вы знаете, мне сказали, что русским, французским и английским пленным живется чудесно у немцев! Кормят их — несколько блюд получают простые солдаты! Мяса и хлеба вдоволь!..
Павловский не оставался в долгу:
— Пани упустила одну подробность.
— Какую?..
— Вы забыли добавить, что каждому пленному солдату полагается в Германии бутылка шампанского…
— Вот-вот! А что вы себе думаете, я сама хотела сказать… Но пан Павловский всегда меня перебьёт… Пан Павловский что-то против меня имеет…
— А кто не хочет, — продолжал Павловский, — тем насильно вливают шампанское в рот…
Зеленая опасность не решалась ничего ответить. Может быть, это верно, а может быть, Павловский захотел посмеяться над нею? Такой уж народ — артисты. Свяжись только с ними!..
В конце концов, ее затравили, беднягу. Особенно стал изощряться над нею Мирэ:
— А вы знаете, австрийцы уже в Киеве…
— Не может быть!
— А германцы идут на Москву…
— Скажите, пожалуйста!
— Они задумали поход на Сибирь, чтоб соединиться с дружественными китайцами. Кавалерские отряды уже достигли Урала.
Ошеломленная помещица, не доев сладкого блюда, спешила к знакомым, чтоб сообщить им "самые последние новости".
Весело жилось в пансионате пани Кособуцкой…
30. Старые счеты
Да, это были "гусары смерти"…
Тамара вспомнила, как они шли без оружия, под конвоем, по улицам Варшавы… И траурная, рассчитанная на мрачный эффект форма казалась лишней и жалкой и не только никого не пугала, наоборот, смеялись в публике при виде этих белых черепов, нашитых даже на рейтузы…
Здесь же, среди поля, всадники с карабинами, саблями, с опущенной на подбородок "чешуею", сообщающей лицам что-то походно-суровое, производят внушительное впечатление… В особенности если, выхватив саблю, они окружают остановившийся воз с двумя беззащитными пассажирами, девушкой и стариком…
Беззащитными?..
Княжна вспомнила ясно и четко про свой револьвер, отделанный перламутром. Именно, перламутром… И что такое в её руках эта безделица против шести вооружённых до зубов кавалеристов?..
Шести… Шестой — офицер…
Тамара еще не успела испугаться, как следует. Главный испуг в таких случаях — всегда впереди… И поэтому, с какой-то жуткой, цепляющейся крепко за что только можно уцепиться, ясностью, работала мысль…
Множество упрёков себе самой, и только себе!.. Тоскливое сожаление, самое тоскливое, потому что — непоправимо позднее… И безрассудством, сплошным, диким и глупым, выяснилась вдруг вся эта поездка… Надо было слушать коменданта, Сонечку, седоусого пана, а главное, себя, потому что все время ее мучило искусственно баюкаемое доверие к тому, во что нельзя верить…
Минуту назад она была вольной и гордой, все, решительно все, делая, что захочет…
Ах, как противно мигают сабли, близко так. И зачем?.. Зачем, когда все это ненужно…
Старенький мужичок, кинув свои немудрёные вожжи, думал кубарем свалиться со страху, но короткий, грозный окрик на чужом языке, свирепое чужое лицо, охваченное белой наборной чешуею, и старик, ни жив ни мёртв, затаился, а лиловые от испуга и возраста губы, клацая зубами шептали:
— Матка-Боска Цудовна, змилуйсе…
Внешность офицера показалась Тамаре как будто знакомой… И посреди цепенящего озноба пыталась она вспомнить, кто же это?.. И где, и когда она его видела?..
Вспомнила… И до чего ярко! Мучительно-ярко вспомнила… Каждую веточку, каждый листик опушки леса вспомнила… И узловатые корни, змеями вросшие в землю… Она сидела на этих корнях и была в лакированных сапожках со шпорами… Один миг, стремительный, безумный, и Гумберг отпрянул, как тигр, схватившись за лицо, с вспыхнувшей на нём красной полосою…
Все исчезло… И темной, унылой пустотою наполнилась душа…
Гумберг двумя-тремя секундами позже узнал Мару, чем она его.
— Княжна?.. Вы ли это? Как я рад встрече! Сама судьба, положительно судьба… И в какой поэтичной обстановке… Телега, сено!.. Природа, Польша… И эта вязаная шапочка…
Он сдерживал коня, напиравшего грудью, широкой, сильной грудью, с выпуклыми разветвлениями жилок под лоснящейся коричневой шерстью… Напирал на подводу, и влажные ноздри лошади обдавали княжну тёплым, как пар, фыркающим дыханием…
Вынуть револьвер, на груди спрятанный, и… в это бритое лицо, улыбающееся так торжествующезверски… Ну а потом? Потом этот самый, непременно этот самый солдат, уже немолодой, с белой щетиной усов, полоснёт ее саблей…
Гумберг угадал её мысли.
— Княжна! Вы — моя военнопленная… Потрудитесь отдать мне ваше оружие…
— Какое? — спросила Мара, сознавая всю ненужность вопроса.
— Странно… Есть же при вас револьвер? Дамы в такой путь не едут с пустыми руками… Я не люблю никаких случайностей, кроме приятных, разумеется, вроде нашей встречи, о которой я, признаться, и мечтать не смел. Итак, ваше оружие?..
Мара, прикусив нижнюю губу, сунула ему револьвер. Он поиграл им.
— Пустячок, но и пустячок бывает опасным в смелой руке. А у вас рука смелая… И даже очень… Я убедился в этом собственным опытом… Помните нашу прогулку верхом? Я не забыл… И тогда же поклялся при случае отомстить… Хотя не верил в случаи. И вот, однако… Но это довольно комическая картина! Мы остановились посреди дороги… Дороги, которая в наших руках… И со стороны хозяев это нелюбезно и неучтиво… Гораздо удобнее пригласить вас, княжна, в гости ко мне, в эту деревню… Видите, лица моих солдат вытянулись в довольно глупом недоумении? О чём это болтает их эскадронный по-французски с барышней, которая едет в простом возу, но у которой такой щегольской несессер?..
Гумберг, освободив из стремени ногу, — он все время "играл" стременем, — ткнул возницу носком в плечо.
— Поезжай вперёд!
Старик не мог пошевельнуть руками… Так сковал его страх…
Новый толчок… посильнее… И он, с грехом пополам, задёргал вожжами.
— Румпель, поезжайте за нами, сзади, — бросил Гумберг унтер-офицеру, кивнув на солдат.
Воз покатился к деревне… Гумберг, приседая на облегченной рыси, равнялся с княжной.
И опять она каялась и бичевала себя, недавно такая свободная… Ей было страшно… От Гумберга не ждать пощады! Но гордость заставляла крепиться и не показывать до чего она вся внутри, съеживаясь, коченеет… А он, счастливый своею ценною добычей, болтал без умолку:
— Я все знаю… Вы ехали на свидание к маркизу Каулуччи. Вот что значит любовь! И вы опоздали всего на несколько часов. Всего… Эскадрон их получил предписание спешно очистить деревню. А мы ее заняли. И я помещаюсь в той самой халупе, откуда маркиз писал вам письма. Мы увидим даже следы его недавнего пребывания… Увидим забытый конверт, надписанный вашей рукою… Но что же вы молчите, княжна? Молчите упорно… Там, у себя, вы были гораздо словоохотливей… Вы меня боитесь?
— Я вас презираю! — бросила она.
— Что такое презрение? Пустое слово… Из него не сошьёшь даже венгерки… В особенности отороченной вашими же, русскими, соболями… Важнее всего — факт! Слова без факта не имеют никакого значения… Вы мне говорите, что вы меня презираете… Великолепно, презирайте! А я вам говорю, что вы, княжна, из древней семьи, очутились в моей полной власти… И я волен делать с вами все, что мне угодно… Все… Для меня никаких законов не существует… В военное время — в особенности… Война все извиняет, все оправдывает… В этом отношении германский офицер — сверхчеловек! Ему все позволено…