Страница 7 из 106
Раньше-то Алла могла «войти в дурь», попереть на любого начальника, могла на глазах изумленных членов обкома встать и выйти из зала, но… постепенно притерлась, поняла смысл жизни: «Не плюй против ветра». И пошли косяками награды. Звания, премии, ордена.
Они сели за стол, с удовольствием выпили беленькой. Почти разом подняли головы, и взоры их встретились, повергая обоих в смущение. Анатолий опустил глаза. Он почувствовал своим закаменевшим сегодня сердцем, что Алла так же, как и он, одинока, что постоянно держит себя в узде, с трудом старается забыть, что она женщина.
– Слушай, Толя, – склонилась к его лицу, снизу заглянула в глаза, – поцелуй меня, что ли, для разнообразия. Неужто сам не соскучился по бабьей ласке? Тоже ведь, как и я, многие годы зазря небо коптишь в одиночку.
– Что верно, то верно, – с грустью согласился Булатов, – не трави ты меня, девка, сегодня.
– Скажи прямо, поцелуешь или… брезгуешь? – Возвышаева прикоснулась разгоряченной щекой к его щеке, жаркая волна шла от ее тела.
– Не могу ослушаться председателя завкома! – не удержался от горькой иронии Анатолий, видя, что Алла не уловила смысла его фразы, слегка, робко прикоснулся к ее горячим губам. Ни поцелуя, ни шутки не получилось. И тогда она охватила его шею руками, притянула к себе с такой силой, что Булатов не смог даже воспротивиться, буквально впилась в губы. Было в этом жесте не столько нежности, сколько бесшабашного отчаяния, горечи, жалости и тоски. Когда она отшатнулась от него, обессиленно откинулась на спинку кресла, Булатов перевел дух.
– Ну и глупая ты баба, – почти ласково проговорил он, с трудом преодолевая подступившие слезы, – чуть не задушила.
– Вот как нужно целоваться по рабоче-крестьянски! – Глаза ее были до краев переполнены слезами. – Сладко, правда? А я о себе думала, что засохла на корню, выходит, еще жива. Помнишь частушку: «Говорят, что я старуха, только мне не верится. Ну, какая ж я старуха, когда все шевелится!»
– Да ты, оказывается, сексуальная баба! – Забылись дневные огорчения, обиды на Аллу, которая, сама того не желая, заняла его пост. Был во власти поцелуя, горевшего на губах. Так смачно, с такой страстью его не целовала в жизни ни одна женщина. Будто влила в него Алла живительный бальзам – вновь стал ощущать прелесть жизни.
– Про мои бабские достоинства ты, Толя, еще не ведаешь! – загадочно проговорила она, ненароком расстегнула пуговку на платье. – Но… теперь самое время повторить. Да не пугайся ты. Наливай по рюмашке. Пей, не жалей, у меня эдакого зелья много, но пить в одиночку не могу, с души воротит. Да закусывай, закусывай. Глянь, какие огурчики пузырчатые, сами в рот просятся, а грибочки – серушки, зеленушки, маманя собирала. Дай-ка тарелку. Вот так! Икру бери. Я ее, Толя, для форсу держу, сама не люблю, и крабы эти, черви настоящие, только красные.
– Дефицит! – Булатов чувствовал, что пора высказать то, с чем шел, и убираться восвояси, но было как-то неприлично: человек приветил, накормил, напоил, поцеловал, а он… плюнет в душу, и будь здоров.
– Чего глаза прячешь? – бесцеремонно, со свойственной ей решимостью приподняла лицо Анатолия за подбородок. – Учти, сегодня от меня не уйдешь, заночуешь здесь! – с железной решимостью произнесла женщина, не отводя глаз, добавила: – Меня тоже пойми, ежели себя понять не можешь: сколько возможно желать и не получать? Нынче модно стало иметь детей. Вот и я… от тебя… Сама воспитаю, не боись.
– О чем ты, Алла? – ужаснулся он. – Подумай, впереди у тебя целая жизнь, большая работа, а дети… Будет семья, Сергей вернется.
– Сволочь ты, Толя, порядочная! – Возвышаеву будто холодной водой облили. – Не желаешь, насиловать не стану. Но… Знаешь, я от своих слов не отступлю. Ночевать будешь у меня. Дверь заперта. Ключ потерян. Ежели я очень тебе противна, то можешь в окно сигать.
– Зачем же в окно, – горячий пот потек по спине, – как прикажешь, так и будет, товарищ председатель завкома профсоюза. – Ему ничего не оставалось делать, как подчиниться, хотя… он уловил спасительную лазейку: расскажет про сегодняшний пленум, и она сама выгонит его в шею. А не выгонит… Чего ему терять? Алла – баба в соку. Не трепло. Идти домой, в холодную холостяцкую постель? Нынче он уже не «ответственное лицо», аморалки не пришьют, нынче он – человек без определенных занятий. Прежде-то сколько раз мечталось по-человечески расслабиться, крепко выпить с друзьями-товарищами, завести бабу, стать обыкновенным земным человеком, но… У нас все давным-давно расписано соответственно рангу человека: тем, кто на вершине, все позволительно – пьют до умопомрачения, имеют любовниц, но зато им, нижним чинам партии, рядовым, ничего не сойдет гладко, распотрошат до основания, затаскают по комиссиям и парткомам.
– Слушай, Толя, чего ты все время дергаешься? – притворно рассердилась Алла. Ей стало жарко; расстегнула еще пуговицу. – Крутишь, крутишь заезженную пластинку, сменил бы. Иль притупел? Талдычишь, как попугай – председатель, председатель! Из меня председатель как из бутылки вилка.
Острая заноза шевельнулась в груди Булатова. То-то и оно! Алла себе цену знает, а там… «Чем она виновата?» – И его вдруг разом покинула решимость прямо сказать, зачем пришел в эту холостяцкую, богато обставленную квартиру, к Герою, лауреату. Да, нужно было промолчать. Сама все завтра узнает и оценит его молчание. А пока… Булатову вдруг стало легче. Ему страстно захотелось остаться у Аллы на ночь – соскучился по женскому теплу, по ласке, ведь и она тайком думает о том же. Но… как завтра он будет выглядеть в ее глазах, когда тайное станет явным?
Хозяйка под каким-то предлогом удалилась из гостиной. Он понял, пошла готовить постель. И стыд, жаркий стыд волной разлился по лицу Булатова. «Как грустно воспользоваться минутной слабостью молодой женщины. Прийти, чтобы унизить, оскорбить, удовлетворив свои потребности». Стало нечем дышать. Анатолий поднялся, шагнул в соседнюю комнату. Алла была уже в легком голубом тончайшем халатике, высокие груди явственно проступали сквозь шелк, невольно он разглядел темные соски. Сказал, стараясь не глядеть ей в глаза:
– Если можешь, прости меня, дурака, я, наверное, все же пойду. Знаю, не усну в чужой квартире. Еще раз прости, если можешь.
Она не вспылила, уронила пышную подушку, стерла виноватую улыбку с румяного от волнения лица, неловко, боком повернулась к нему, застыдясь, запахнула халатик.
– Толя, скажи откровенно, я тебе очень противна? – Голос ее, непривычно жалостливый, буквально процарапал острым рашпилем его душу. Лучше бы его ударили по лицу, убили бы. Булатов словно потерял точку опоры. Не знал, что делать дальше.
– Девочка моя, – нежно проговорил он, – ты мне не противна, совсем наоборот, ты красивая, добрая, таинственная, но… я слишком старомоден. Помнишь, не давай поцелуя без любви. – Смущение его было настолько велико, что слова сделались шершавыми, словно одно цеплялось за другое.
– Выходит, где-то на стороне есть у тебя и тайная любовь? – по-своему истолковала слова Булатова женщина. – На кой ляд ты тогда ко мне забрался? Хотел всюду успеть? Ну и пострел! Все вы, мужики, кобели, все до единого! И ты – не ангел!
– Постой, Алла! – Булатов попытался взять ее за руку, но она отдернула руку с такой яростью, что он пожалел о том, что сделал этот жест примирения. – Завтра ты все поймешь и оценишь мое благородство! – Булатов подумал, что Алла остынет, задумается над его многозначительными словами, но ошибся.
– Завтра, завтра! – зубы ее клацнули. – Я хотела побыть с тобой сегодня! Бывает же у бабы желание, которое невозможно не исполнить здоровому мужику, а?
Булатову показалось, что вот-вот гордая, самолюбивая Алла разрыдается, как деревенская девчонка, которую бросил суженый. И опять ошибся.
– Ну, все, товарищ Толя! Этого я тебе никогда не забуду, до самой смерти! – Твердым шагом Алла прошла к двери. Он потерянно поплелся за женщиной. Она рывком распахнула дверь, не заботясь о том, что на лестничной клетке ее могут услышать соседи, крикнула: «Проваливай! Чеши отсюда, пока трамваи ходят! И заруби себе на носу: плевать я хотела на твой профсоюзный комитет! А ты… говно собачье, а не мужик!» – Хлопнула дверью.