Колдовское семя

– Ладно тебе, Иваныч. – Егорка зажёг спичку. Поднёс огонь председателю, потом прикурил сам и с деловым видом продолжил: – Ты поди из-за Сёмки беленишься? Бросил тебя твой верный конь?

– Это ты – конь в телогрейке, – пробурчал председатель сквозь табачный дым – а Семён хорошим водителем был.

– Значит, «был» всё-таки?

– Был, да сплыл. Умыкнула его ветеринарша!.. Вот чуяло моё сердце, не надо было соглашаться к себе её брать – кралю эту городскую. От таких, кроме головной боли, ждать нечего, но в райкоме и слушать не стали… Эх! – с досадой сплюнул председатель, махнув спрятанной в горстку сигаретой.

Егорка тоже печально вздохнул:

– Жалко, что они с Устиньей деток не нажили. Никуда бы тогда Сёмка не делся. А так – свободный, как ветер. Гуляй, куда хочешь!

– Ох и дурень ты, Егор. А ещё в армии служил, присягу давал!

– А чё мне эта армия? Ума что ли прибавила? Наоборот, последние мозги под каской усохли. В караулы через день летать!

– Да у тебя хоть под каской, хоть без каски, они уже усохшие были. Раз мужик женился, дал клятву Богу и жене своей, то и держи своё слово. Детей воспитывай и поднимай, а иначе незачем было женилку из штанов доставать.

Егорка хихикнул.

– Ну так Сёмка достал – и чего? Деток то, не получилось у них. Или он думает, что с этой Дайной получится? Дурак! Да Устинья эту щепку одной своей косой перешибёт!

Иваныч вздрогнул при последних егоркиных словах и нервно затянулся.

– Заткнись, малохольный, накаркай мне ещё!.. Деток не нажили, потому что Устинья так захотела – чуяла видно, что Сёмка может слабину дать. Она баба умная.

– Да ведьма она! – взвизгнул Егорка, поперхнувшись дымом. – Приворожила она Сёмку, за это Бог детей и не дал!

Председатель наигранно замахнулся в егоркину сторону.

– Ща как врежу по твоей каске с усохшими мозгами! Наслушался баб бестолковых, помело!

– А чего?.. Все знают, что она ведьма. Вон, каменьев по ограде каких натаскала – мне не поднять! И Сёмка говорил, что не знает, откуда эти булыжники во дворе взялись. Только колдовской силищей можно эти куски от Гремучего камня до ограды дотащить. И бабка её колдовала…

– Закройся! – осёк Егорку Иваныч, но потом заинтересованно спросил: – Откуда знаешь, что в Устиньином дворе куски Гремучего камня лежат? Тоже бабы говорили?

– Не, я сам ходил смотреть, – оживился Егор. – Прожилки на тех камнях такие же, какие по всему Гремучему камню идут. И цветом схожи – в чёрную крапинку. Я больше нигде по округе таких не видел.

– Не, ты только погляди на него, – удивился председатель. – Выходит, ты только с виду бестолковый, а сам как Шерлок Холмс ползаешь с лупой по дворам и рисунки на камнях разглядываешь?

Егорка застонал от смеха:

– Как кто, с этой самой заэтой ползаю?

– Да иди ты! – смущённо заулыбался Иваныч, махнув рукой. – Книжки читать надо, а не за бабами в банях подглядывать.

Председатель затоптал бычок в пыль и поднял глаза на Егорку. Тот стоял, отвернув лицо, но полыхающие малиновым цветом уши выдавали его с головой. Иваныч легонько толкнул молодого тракториста в плечо, подначивая:

– А покраснел-то как.

– И чего я покраснел? – нахмурился Егорка и опустил взгляд. – Я всегда такой, это обветрило.

– Ладно, обветренный, поехал я. – Сказал председатель, словно оправдываясь. – Спасибо, что развеселил меня манёхо, а то б я щас на ком-нибудь из своих сорвался.

– Да кушайте с маслом! – расшаркался Егор – Обращайтесь, коли потребуется. – Он с улыбкой поклонился, разведя руки в стороны. – Егорка всё стерпит, – неожиданно добавил он голосом, точь-в-точь похожим на председательский.

– А ну, как ты там меня? – удивился Иваныч, возвращая ногу с приступки кабины обратно на землю.

– Та ладно, – снова покраснел Егор – Я почти всех в деревне так могу. В поле поговорить не с кем, вот и вспоминаешь.

– А ну-ка Ермилыча?

– У-у, семя колдовское! Житья от вас нет! – скопировал Егорка голос главного деревенского ворчуна.

– Во, даёт! Ну ей богу – Ермилыч!.. – поразился председатель – Ой, недоглядел я тебя, Егорка, – улыбнувшись, погрозил пальцем Иваныч, садясь за руль.

Устинья весь день готовилась. Наступал последний вечер перед солнцеворотом. Впереди самая короткая ночь, принадлежавшая Живе и Купале, но сила тёмных богов этой ночью была неизмеримо сильнее. Если правильно позвать, то откликнется всё Марьино царство – сегодня его граница ближе всего к царству живых.

Вчера Устинья вытропила зайца, а сегодня днём подстрелила из дедовой берданки чёрного ворона, отойдя далеко за околицу, чтобы никто не услышал выстрела.

Собрав всё необходимое, она вышла во двор и оглядела высокий дощатый забор: не виден ли где вихрастый чуб мальца, и не пристроился ли у какой из щелок любопытный глаз соседки. Уверившись, что за ней никто не наблюдает, Устинья поставила небольшой мешок у калитки и обошла по кругу все торчащие из травы камни в ограде, присаживаясь над каждым, как над дыркой в нужнике: задирая подол и широко расставляя ноги.

Оправив платье, она подпёрла дверь дома толстой палкой, спустилась с крыльца и осторожно выглянула на пустынную улицу. До коров ещё рано. Бабы возились в огородах и по хозяйству, а все мужики на покосе. Ребятишек можно было не бояться – они всё равно подумают, что в мешке ужин для косарей, а вот на глаза взрослым крутихинцам лучше не попадаться – могли и следом прицепиться. Устинья взвалила тяжёлую котомку на плечо и, не покидая тени забора, быстрыми шагами направилась в конец улицы, за которой синел гребень леса.

Крада вокруг Гремучего камня почти догорела. Огонь принял разделённую с ним жертву. Вкус сырого заячьего сердца до сих пор стоял во рту, вызывая дикую жажду, но с собой был лишь маленький пузырёк бабкиной настойки, да и тот для дела. Устинья сгребла угли в кучу и взглянула на темнеющее небо. До восхода луны оставалось совсем немного. Она развязала платок, сняла платье и рубаху, повесив их на ветку осины и, оставшись голой, принялась расплетать косу.

Бабкин костяной гребень плавно скользил по длинным прядям, разглаживая их в шелковистое вороное полотно, покрывающее плечи и спину. Причесавшись, Устинья подошла к высокому, в три обхвата камню и положила на него руки. Тепло кольнуло ладони и побежало по венам, растекаясь по всему телу. Её пальцы ласково скользнули по мелким расселинам, и на их подушечках заблестели бурые капельки влаги. Устинья улыбнулась. Всё шло, как надо.

Главное не промешкать. Бабка учила, что звать помощников нужно именно в тот момент, когда луна, проходя через прогал между рощами, уронит свой свет на Гремучий камень. Небо, как по заказу разъяснилось – ни облачка. Плоская верхушка валуна искрились серебром. Устинья накидала на угли сухих веток, раздула огонь, напоив его бабкиным зельем, а затем и накормила досыта, чтобы пламя поднялось вровень с камнем. Жар костра и предвкушение встречи с неведомым грели кровь, и она носилась по телу всё быстрее и быстрее.

Устинья вытащила из мешка завёрнутого в холстину мёртвого ворона и маленький нож с затёртой костяной рукояткой. Аккуратно расстелила у костра пустую мешковину и повернула голову навстречу вползающему в просвет серебристому диску. Осталось совсем чуть-чуть. Небрежным движением она вытряхнула птицу на землю, взяла её за лапы и подошла к камню. Озарённый лунным светом, он вспыхнул миллионом светлячков, в которых превратились, покрывавшие его блестящие чёрные вкрапления. Устинья ловко отсекла птице голову, отбросила нож и разбрызгала воронью кровь на камень, обходя его по кругу. Выкинув дохлую птицу, она сильно ударила ладонями по валуну и, не отнимая рук, лизнула его шершавую поверхность. Сделав два шага в сторону, она вновь ударила и лизнула камень. Ещё два шага, и снова удар. И ещё, и ещё, ещё! Она кружилсь вокруг огромного валуна, неистово молотя по нему ладонями и слизывая бурую жидкость, скопившуюся в его впадинках, пока удары сердца и ладоней не слились в единый бешеный ритм… И камень запел. Устинья отчётливо услышала гул. Он шёл от камня. Через прижатые к нему ладони проникал в голову и тело, уходя сквозь босые ступни в землю. Она подняла глаза к звёздному небу и диким, срывающимся голосом трижды позвала: «Мара!.. Мара!.. Мара!». Потом отступила на трясущихся ногах к костру и измученная рухнула на расстеленный перед ним мешок.