Страница 24 из 27
А у нас мелко семенные культуры, высевались сеялкой. Пока они(семена) пытались пробиться наверх сплошной полосой в три детских пальца шириной, а то и больше, сорняки выходили раньше. Идешь на прорывку, а на поле – сплошной бурьян до колен. Надо вычислить, затем, примерно по расстоянию между сошниками сеялки, определить и увидеть ту, забитую морковь, вернее- её хиленькие шильца-всходы, и прорвать так, чтобы остался рядок в один строй, при заданном интервале между растениями, естественно, – уничтожив окружающий бурьян.
На практике – больше половины или три четверти всходов надо вырвать и выбросить. Мы же – богатые. Да и для нас, пацанов, не вопросы экономики были тогда главными. На палящем солнце, в согнутом состоянии, искать весь день ростки моркови, было не очень приятно. Уже у обеду глаза наливались кровью, голова гудела, а ты- с остервенение рвал, иногда – все подряд, и все ждал, ждал – сперва обед, а потом – вечер! Заработал я в первый день три рубля, полтора из них вычтут за обед, значит, – полтора будет – чистыми!
Мяч стоит пятнадцать рублей, значит (подсчитал) – мне придется заниматься той прорывкой, минимум дней десять, при такой производительности. Надо сказать, что даже взрослые женщины, работавшие в бригаде, рядом с нами, с трудом вырабатывали действующую тогда норму выработки, и оплату в семь рублей за норму, не каждая их них получала.
Я как-то прочитал, сколько за месяц официально заработал человек, один из тех, кто «сидит» на газовой задвижке, и, шутки ради, пересчитал, сколько ему надо было бы прорвать площадей моркови, чтобы получить столько денег. Вышло, что надо было бы прорвать морковь на площади, равной всей Молдавской ССР, да еще и не один раз! Так здорово тогда нам платили, и так «платят» сегодня отдельным «труженикам»!
Но, сколько бы тогда не платили, а на мяч надо было зарабатывать. Мне Ваня Бондарь проходу не даст, пока я не верну его. А скоро – в школу, ходить надо мимо его дома, да и в школе – куда от него денешься. Отбиться от него, в принципе, я мог с помощью родственников, так совесть не позволяла, все-таки я виноват каким-то образом перед ним. Значит, придется прорывать ту морковь или делать другую работу, но мяч или деньги – вернуть!
На второй мой рабочий день все шло как обычно, но, когда мы пришли с поля на обед, меня подозвал бригадир и еще раз почему-то спросил: «Так сколько тебе лет, говоришь?». «Двенадцать» – не краснея, ответил я. А на самом деле – было десять, да и то еще через полтора месяца. «Есть у меня к тебе просьба, начал бригадир, – как видишь у нас в бригаде всего семь мужиков: пятеро ездовых на волах, Кольку, друга твоего я не считаю, а еще я и сторож. Все остальные – пожилые бабы. Есть пацан с Кременчуга, ночью волов пасет, так вот с ним приятная неприятность случилась. Он закончил семь классов и надумал поступать в техникум, в Одессе. Послезавтра – у него вступительные экзамены, поэтому – завтра он уезжает. В ночь выйти не сможет. Не знаю, сколько времени он будет сдавать те экзамены, но отпросился на две недели. Ты бы не смог попасти волов, пока он вернется?».
Если бригадир накричал на меня или даже ударил – было бы легче, а так он просто убил меня своей просьбой. Я с трудом, выдохнул: «А когда это?». «А сегодня вечером – пояснил бригадир, – часов в пять-шесть ездовые пригоняют волов к загороде, она тут недалеко, в лесу сделана. Сдают волов пастуху, тот ночью в лесу их пасет, а к утру пригоняет к загороди, поит их – там большая яма с водой, собирает всех вместе, а в шесть утра приходят ездовые и разбирают своих волов. Вот и все. Весь день – свободный, и так – каждую ночь, без выходных. Ставка – семь рублей за выход. Волы должны пастись всю ночь иначе они днем работать не будут. Возле загороди, стоит большой дуб, на нем тот пацан-пастух «патулу» (площадку) сделал- там он ночью сидел и наблюдал за волами. Да сам сейчас все увидишь. Сейчас Колька привезет воду, и с ним поедете к загороди. Он тебе все расскажет».
Выпалив все это, бригадир посчитал свою задачу выполненной и ушел. Пораженный всем случившимся, я стоял несколько минут на солнце пока женщины не позвали меня обедать. Механически проглотив миску борща, я не пошел больше на прорывку моркови, а прилег на траву под деревом и стал ждать Кольку. Часа через два он появился, распряг волов, и мы вместе погнали их к месту моей новой работы. По дороге он объяснил мне некоторые нюансы общения с волами, а также рассказал о пацане, моем предшественнике и технологии моей новой деятельности. Главное, что я понял из его информации- не показывать, что ты боишься, никогда не идти впереди вола или рядом с его головой, не орать на весь лес, не тянуть животных за хвосты и не лупить палкой или кнутом, по поводу и без поводу, если волы не в ярме. Вот и все основные правила.
Позже – я много добавил уже от себя, но тогда – Колька посчитал, что с меня достаточно. Я было заикнулся, а не смог бы он в первый раз сегодня побыть со мной на дежурстве, но Колька сказал, что его ждет мама, что-то надо дома сделать, а вот завтра, если будут какие-то хорошие предложения…, он, возможно, и останется.
Оставшись один, я закрыл Колькиных волов в загороди, влез на стоящий рядом, более, чем столетний дуб и осмотрел площадку, сработанную прежним пастухом. Где-то на высоте около четырех метров от земли, лежали треугольником довольно толстые ветки, а уже поперек их, лежали ветки потоньше, прямо с листьями. Все это было увязано-перевязано лентами из коры молодой вербы, выглядело довольно прочно и вместительно. На мое счастье – на ветках лежала старая рабочая телогрейка, а вместо подушки- верхняя часть тоже старой немецкой шинели- плечи, рукава, часть спинки. Там же, в углублении, стояла стеклянная трехлитровая стеклянная банка, наполовину заполненная водой. На сучке висела очищенная от коры, где-то метровой длины, палка из вербы; с сучком на конце она была похожа на трость. Вот и все хозяйство.
Было еще рано до начала «смены». Я лег на спину, пытаясь успокоить себя, боялся думать, что будет дальше. Дуб шелестел листвою, легкий ветерок, в животе – миска борща, что еще надо пацану для счастья!. Незаметно заснул. Проснулся от внезапно появившегося шума, крика и отборного мужского мата. Это ездовые гнали на ночь своих волов. Быстро слез с дерева, стал у изгороди, приоткрыл жердочку-калитку. Появились мои «подопечные»– огромные, все грязно-белого цвета, с широко разведенными рогами, размером с турецкую саблю. Пятеро мужиков, били волов кнутами, загоняя в загородку. Все они были кременчугские, все молодые, но уже жестоко отмеченные жизнью. У одного не было руки, у другого – лицо изрезано страшными шрамами, у каждого из ребят-следы войны. Это были те, кто вырос в оккупации и был призван на фронт летом сорок четвертого. После в лучшем случае – двухнедельной подготовки, их бросали в различные «прорывы» наступления. Основная их масса погибала в первом же бою, часть была покалечена и физически и морально и, после госпиталей – отправлена домой. Других мужиков в бригаде не имелось. Просто не было, потому что не было. Пять лет, как закончилась страшная война. Домой вернулась одна треть призванных. Работы по всем направлениям и в селе, и в городе полно – все лежало в развалинах. Поэтому, кого можно было в селе собрать – брали на полевые работы.
Я уже говорил, что все мужики в бригаде были ездовыми на волах. На волах – и пахали, и возили, и месили глину, чего только не делали. В то время – это была главная движительная сила. Пригнав волов, ездовые скептически посмотрели на нового ночного пастуха, то есть- меня, а один самый старший по возрасту и суровый на вид, сказал: «Смотри, пацан, не гоняй волов бегом и, не дай Бог, не бей палкой по ногам, я проверю». В руках он сжимал толстенную плетенную из кожаных полос, камчу или кнут, с коротким черенком, похлопывал ею по ладони левой руки и убедительно посмотрел на меня. Там и смотреть-то было не на что – кости, обтянутые кожей, большая голова с выгоревшим волосом и облезшим носом.
Ездовые загнали волов в загородку, как бы сдав мне на хранение, и ушли. Жалко не было тогда свидетелей с фотоаппаратом- в тот момент, когда я остался под вечер, глаз на глаз. С тринадцатью огромными «монстрами», которые, сгрудившись у ворот, равнодушно смотрели на что-то там эдакое, с глазами и ушами, мелкое и непонятно откуда и зачем здесь появившееся, здесь уникальный фотокадр просто напрашивался.