Страница 17 из 18
— Глянулся ты Антипе! Привязался он к тебе! — сказал как-то дед. Он вырезал ложку, а Петька вытачивал на станке большого деревянного снеговика, Кате в подарок.
— Он мне тоже нравится, — сказал Петька. Точить было сложно: три шара да ещё ведро на голове. А выточить он хотел большущую фигуру, почти в метр высотой.
— Мужик-то он золотой! — подтвердил дед. — Да только всё злодеев вокруг видит. Я тебе толкую, что одинокий он. И в голову себе втемяшил, что так оно лучше. А так нельзя. Я к тому, Петяша, говорю… Ты резцом-то не ковыряй, но ковыряй! Ты веди плавно! Я к тому, Пётра, что вот он к тебе расположен, дак ты его не гони от себя-то. Он душой застыл. Пущай он к тебе привыкнет! А? — И старик жалостно посмотрел на Столбова, словно для себя просил.
— Дед! — сказал Петька. — Знаешь чего?
— Ну?
— Я тебя люблю! — И Петька чмокнул старика в морщинистую щёку. — Ты у меня самый лучший на свете.
— Ты наговоришь! — расцвёл дед. — Фулюган я!
Петька расписал снеговика цветами и поставил сушиться. А сам взял мороженой рябины и пошёл Катю проведать: он к ней всё время ходил, а то и по два раза в день.
— Петя пришёл! — закричал Васька, тот самый, кто на горшке катался. Петька сделал ему большущий деревянный грузовик, и теперь он раскатывал на собственном транспорте. — Садись с нами картошку есть!
Катя лежала в светёлке. Она очень обрадовалась и Петьке и рябине.
— Можно бусы сделать, — сказала она, перебирая ягоды тоненькой, похудевшей до синевы рукой.
— Ты ешь! Сладко! Необыкновенный какой-то вкус! — сказал Петька. Не мог он спокойно смотреть на эту девчонку, всё его совесть мучала, что загубил ей каникулы.
— Петя! — прямо глядя ему в глаза, сказала девочка. — А что ты не расскажешь, где это мы на болоте были?
— Да не на болоте вовсе! В Гончаровке были.
— Да? А я всё царство какое-то деревянное видела… И будто на мне сарафан парчовый и кокошник, как у принцессы. И огни горели…
— Нет, — отвёл глаза Петька, это тебе в бреду…
Зачем ты меня обманываешь, Петя? — Катя потянулась и вынула из-под подушки ту самую книгу, что читал ей Столбов там, в скиту. — Это вот ты в мешок сунул.
Петька покраснел так, как не краснел никогда.
— Катя! Ты должна меня понять, — запинаясь, начал он. — Это не наш секрет…
Катя внимательно выслушала всё, что он сбивчиво говорил ей и про ценность находок, и про одиночество Антипы, и про опасность со стороны барахольщиков, и про совершенно справедливые опасения старого егеря. Девочка машинально перебирала ягоды, рассыпанные на одеяле.
— Знаешь, — сказала она, подумав, — ты отдай Антипе Андреичу книжку эту. Скажи, мы случайно унесли. Пусть он нас за воров не считает. И ты, Петя, на него не обижайся. Это ведь его родной дом, скит-то. Хочет — пустит туда, а хочет — не пустит… А знаешь, почему наше болото не замерзает? Там ключи горячие. Я в этой книжке прочла. И ещё: как эти ключи начинают сильно бить, так во всей окрестности неурожай. В этой книжке за сто пятьдесят лет наблюдения записаны…
— Видишь — сказал Петька. — Это ж научные сведения! Им цены нет! А он их прячет.
- Нет, — сказала Катя. — Силой ничего брать нельзя.
Глава двадцатая
КАЛЁНАЯ СТРЕЛА
— Ты на меня не серчай! — говорил Антипа. — Я от людей добра-то немного видел, всё больше зло. И никаких у меня обязанностей к людям не имеется.
Они сидели на поваленной осине. Петька только что отдал старику книгу, и тот говорил растерянно, словно убеждал самого себя.
— Сам посуди. Все мои прадеды двести лет в болоте от людей прятались. А ведь не воры, не разбойники! Одного только хотели — воли. А их за это в тюрьмы и в рудники, и в Сибирь! А эти вот пришли, поджигатели-то! Стариков, детишек невинных пожгли. Это как?
— Это фашисты! Понимаете, фашисты! Они не люди! По ним нельзя о людях судить!
— Те фашисты, эти царисты, а то и вовсе пятые-десятые… Все одинаковые!
— Неправда! Неправда! — доказывал Петька. — А дед Клава? Он детей всю войну прятал, жизнью рисковал!
— Пошли! — сказал охотник. — Сам-то ты небось меня рогатиной встретил. А барахольщиков-то чуток не пострелял? А?
— Так ведь это не со зла, а в защиту. А в скиту вообще, я думал, волки забежали…
— Пойдем! Нам ещё двадцать третий участок надо посмотреть. Что-то вчера там двое городских шныряли, не учинили бы беды какой!
Старик оттолкнулся палками и покатил под гору. Петька за ним.
Он бежал легко и сильно, выбрасывая вперёд палки, дышалось свободно, хвойный лесной запах бодрил.
— Замотал ты меня! — закричал Антипа. — Здоров ты на лыжах ходить. Становись первым, я отдохну.
Они поменялись местами. Теперь Петька шёл первым, а старый егерь бежал позади.
— Что, не любишь, когда на пятки наступают? — смеялся он. — А всё ж удивил ты меня с этой книгой! — прибавил он вдруг. — То вон как дрожал, а тут отдал! Удивительно…
— Ничего удивительного! — повернулся к нему Петька. — Это ж ваше!
— Да уж я и то гляжу, — примирительно сказал Антипа. — Хороший ты парень, Пётра. Я к тебе привык, знаешь…
Но в этот момент Петька ткнулся в какую-то проволоку грудью. Она сорвалась, резанула его по горлу. И в ту же секунду что-то свистнуло над головой мальчика. Падая, он услышал, как охнул Антипа. Когда Столбов вскочил, он увидел, что старик лежит навзничь. А из груди у него торчит, Петька не сразу понял что… Стрела? Что тут, индейцы? Большущая стрела, толщиной в два пальца с наконечником в мужскую ладонь, пробила ватник старика и глубоко вошла в грудь.
— Всё! — хрипло сказал Пророков. — Конец мне, Пётра!
— Что это? — испуганно выдохнул Петька.
— Самострел, — тяжело опуская веки, сказал охотник. — Браконьеры на лося ставили. Прощай, сынок!
— Антип Андреевич! Что вы! Антипа… — заголосил Петька, падая на колени. — Не умирайте! Не надо! Пожалуйста!
Он хотел вырвать стрелу, но вспомнил, что в «Трёх мушкетёрах», как только вытаскивали кинжал из груди раненого, так фонтаном била кровь и тот испускал дух.
— Что же делать? Что делать? — причитал он, ползая на коленях.
— Ничего! — прошептал старик. — Ступай, сынок. Волки доделают.
— Нет! — закричал Петька. — Потащу вас! Не дам помереть. Не дам!
Он стащил с Антипа лыжи, пошарил в кармане, нашёл два гвоздя, этого было мало. Тогда он вернулся к той проволоке, что приводила в движение самострел. Раздирая кожу на ладонях, отломал несколько кусков. Потом без сожаления сломал свои лыжи и обломки их укрепил на лыжах охотника. Получилась волокуша.
— Антипа Андреич, помаленечку давай переползай! Дорогой мой, давай!
Старик со стоном перевалился на эту волокушу.
— Не дам помереть, не дам! — приговаривал Петька, впрягаясь в проволочную лямку.
Старик был страшно тяжёлым, а снег глубоким. Петька, опираясь на лыжные палки, тянул и тянул вперёд. Он не помнил, сколько он шёл. Сердце у него колотилось где-то в ушах, голова раскалывалась от боли, а дышать было так трудно, словно он дышал огнём.
— Ничего, ничего! — приговаривал он во время остановок, растирая старику побледневшие щёки. — Не дам помереть! Не дам!
Старик был в полузабытьи, он иногда что-то говорил, просил оставить его. Потом стал называть Петьку разными именами.
— Матвеюшка, — шептал он, — сильный ты у меня какой! Серёженька мой!
Петьке хотелось кричать от этой путаницы: старик называл его именами своих погибших сыновей. Ему казалось, что идёт он очень давно. Что вообще всё давно кончилось. Что не было ни города, ни школы, а всегда был этот лес и проволока, готовая вот-вот распилить его пополам…
Он не знал, сколько часов он шёл. Но когда лес вдруг кончился и Столбова ослепил свет тракторных фар, он уже не мог ничего вымолвить и очнулся только в бараке мелиораторов.