Страница 17 из 24
– Ну а если в целом, если обобщить? – настаивал Костя. – Ты же у меня аналитик, всю жизнь медицинской статистикой занималась.
– Потому и знаю, что такое статистический шум, – Галина Васильевна опять задумалась. Потом покачала головой из стороны в сторону: – Нет, Костик, не могу сказать чётко, ясно. Понимаешь, ждали-то счастья, а привалило ненастье. Вот у людей и каша-малаша в головах.
– Благополучная жизнь, она не манна небесная, с неба не падает, – смягчая суровый приговор текущим дням, промямлил Вальдемар.
Регина откликнулась:
– Ты у нас оптимист! Галина Васильевна, в институте он теперь, считайте, первый человек.
– Да ладно тебе, – отмахнулся Вальдемар.
– Что ладно? Разве не так говорю? После того, как всех сагитировал на марш протеста против старпёров-академиков, ты у нас авторитет непререкаемый. Я-то знаю.
– Не против академиков, – поправил Вальдемар, – а против того, чтобы депутатами в Верховный Совет выдвигали тех, кто из поколения дожития. Сегодня двигать надо прорабов перестройки, Заславскую, Шмелёва. А поросшие мхом старцы пусть себе дремлют в НИИ, в своих директорских креслах. Это раз. А два – атмосфера на марше была вдохновенная, потрясающая. Со всей Москвы учёный люд собрался, в основном, конечно, наш брат, эмэнэсы. Но какой подъём! Сколько эмоций! Все ощущают близость перемен. Зря ты, Орёл, советов не слушаешь. С твоей башкой ты бы сразу в перестроечные лидеры выбился, от научной среды. Перспективно…
Костя слушал, потупив голову, словно провинившийся. А когда Вальдемар иссяк, развёл руками:
– Не-ет, я, пожалуй, в сторонке постою.
– Не веришь в победу перестройки?
– Если честно, Вальдемар, я про перестройку и не думаю. Конечно, понимаю, что регулировка системы назрела, однако же эти ведические знания про общечеловеческие ценности и прочую горбачёвскую лабуду моим мозгам не в подъём. Как говорится, примите мои уверения в совершеннейшем почтении и на слёты ваших активистов не зовите, а позвольте жить по своим соображениям. В институте жуткая суматоха, во всей стране суматоха, никому дела до настоящего дела нет. Ну, я и решил это межвременье, эту межеумочность использовать… – Запнулся. – У нас это словцо пока не привилось, его ещё не знают, а в Европах-то оно в ходу. Короче говоря, хочу использовать это непонятное время в цифровых целях, разобраться в хай-теке, которым сейчас западный мир дышит. Для того пи-си и нужен.
– Костя у нас уже на третьем курсе университета ай-ти, который сам себе нарисовал, – засмеялась Регина.
– Что такое «айти»? Впервые слышу, – спросила притихшая Анюта.
– Это и есть высокие технологии, – поторопился проявить осведомлённость Вальдемар. – Сфера, конечно, перспективная, но до нас эта волна не скоро докатится. Пока-а раскачаемся.
Костя вдруг насупился, по-бычьи нагнул голову, не сказал, а буркнул:
– Я и собираюсь раскачивать…
Галина Васильевна, умолкшая после Анютиных и Костиных расспросов, вдруг постучала о край бокала ножом, требуя внимания. Вальдемар понял, что сейчас она выскажется относительно чудачеств – или пророчеств? – сына. Однако речь пошла о другом.
Обратилась к Косте:
– Понимаешь, сынок, вы тут о чём-то беседовали, я не вслушивалась, всё думала и думала: какие теперь в народе настроения? Ты же знаешь, я человек общительный, люблю о том о сём с людьми побеседовать. А у нас тут все свои, друг друга много лет знают. И раньше-то лишнее словцо молвить не боялись, а уж теперь, на волне гласности, когда самый гребень… Хотя, нет, чувствую, кое о чём не договаривают, но не от страха, а страшатся беду накликать. В перестройку народ с колен начал подыматься, да пошатнулся и боится, как бы лицом в грязь не упасть. Очень боится. Откуда-то чужие неприкаянные люди позаявились, раньше их у нас не было. А ещё – всякие осквернители, которые воду мутят. А ещё… Ну, далее многоточие. В общем, вот что я тебе скажу, сынок. Ты верно говоришь, мне по работе приходилось много аналитикой заниматься…
– Мам, не тяни, говори, что надумала.
Галина Васильевна нахмурила брови, отчётливо, выделяя каждое слово, сказала:
– Плохо я надумала, сынок, очень плохо. В большом расстройстве люди, в смятении, за что ни возьмись, всё не так. Проблем житейских – ворох, вдруг объявилось их несметно. Именно что вдруг! Никто не понимает, откуда эта напасть, отсюда и потоп неверия. – Тяжело вздохнула. – В общем, такое сейчас настроение, что почти все согласны на почти всё.
Через субботу они поехали в Кратово.
Сергей Никанорович сидел в мягком кресле в тени высокой ветвистой берёзы, украшавшей участок. Классический, в красно-чёрную клетку плед Зоя уложила на кресло так заботливо и хитроумно, что при необходимости, если ветерок, можно легко запахнуть его, словно полы пальто. Дед похудел: сильно выдались скулы, при впалых щеках нос казался мясистым. Худеть Никанорыч начал после восьмидесяти пяти, постепенно, от старости. Осматривая себя в ростовом зеркале в прихожей, каждый раз со смешком говорил: «Пожалуй, ещё на годик жировых запасов хватит».
Анюте он очень обрадовался. Охотно подставил щёки для поцелуя, взлохматил остатки волос – не такие уж и скудные остатки, какая-никакая шевелюра сохранилась, поседел, да не полысел. Сказал с обычным своим смешком:
– Вот сижу. Жду.
– Нас ждёшь, дедуля?
– Нет, Анюта, не вас, – показал пальцем на небо. – Жду, когда меня там на довольствие поставят.
Анюта снова его расцеловала.
– Дедуля, и думать не думай, не огорчайся, ты нас ещё до-олго будешь радовать.
– А я вовсе и не огорчаюсь, – дотронулся до головы, – слава Богу, крыша ещё не течёт. Ты Голсуорси, «Сагу о Форсайтах», читала?
– Слышала краем уха, – замотала головой Анюта, глянув на Вальдемара, который молчал. – Это о чём? Я, дедуля, учитель русского языка и литературы, но Голсуорси в программах теперь нет, упразднили.
– Ну, сага она и есть сага, о жизни, о судьбах. Я, конечно, сюжетов не помню, даже имена персонажей позабыл, читал-то полвека назад. А вот что в память врезалось, так это последний час главного героя. Осенью поздней, тепло укутанный, он сидел в кресле в своём саду. Пошёл первый снежок, и постепенно снежинки на его лице перестали таять. Завидно! Вот так бы! Тихо, спокойно… – Вспомнил рассказ бывшего владельца этого дома, 94-летнего старичка, который на старости лет ударился в запой. – На востоке старики уходят умирать в степь, сядут на камушек, и потихоньку сознание угасает. А я, как в «Саге о Форсайтах», в саду, в кресле.
На пороге дома появилась Зоя.
– Приехали! А я стол уже давно накрыла, вас с дороги потчевать. – Увидев в руках Вальдемара полиэтиленовую сумку, верно угадав её содержимое и указав на неё пальцем, успокоила: – А эту провизию я в холодильник… Сергей Никанорович, подымайтесь.
– Вставайте, князь, на славные дела! – патетически произнёс Никанорыч и, кряхтя, начал выбираться из кресла. Жестом отстранил Анюту, бросившуюся помогать. – Нет, нет, я сам, слава Богу, пока ноги держат.
За столом он сел на своё председательское место и, не торопясь трапезничать, принялся за стариковские расспросы:
– Ну, молодёжь, как поживаете? Перестраиваетесь? Вам в самый раз, вы в дороге. А я у пристани, у меня, воленс-неволенс, моционы да рационы, – кивнул в сторону Зои, – мне перестраиваться поздно. Меня по возрасту с людских глаз уже убрали, в запас уволили, – лукаво, даже хитро улыбнулся. – Правда, понимающие люди знают: в музеях самое интересное хранится в запасниках. А если уж про перестройку… Ваш приятель, запамятовал, как зовут, тонко подметил, что для понимания истинных намерений человека важно прислушаться не к тому, что он утверждает, а к тому, что он отрицает. Чаще всего через отрицание суть и вылезает. Знаете, как бывает: речи покаянные, да люди окаянные. Ну и с перестройкой так же. Вот и прикидывайте.
Анюта рассказала, что уже принялась за поиски работы – хотелось бы устроиться в школу поближе к дому. А Вальдемар, когда до него дошла очередь, не зная, о чём говорить, вспомнил давнее.