Варвар-пришелец

– Нет! – кричу я, стуча кулаком по его плечу. – Я не хочу! Ты не можешь меня заставить!

Раахош колеблется, а затем, к моему удивлению, опускает на землю. Какое-то время пристально смотрит на меня, а затем протягивает руку и нежно проводит по моему подбородку. Я позволяю ему это сделать, так как он больше не пытается меня вернуть. Его прикосновение на удивление нежное. Он ласкает мою холодную щеку, а затем жестом указывает ждать здесь.

– Да пожалуйста. Главное, что я не собираюсь возвращаться.

Я с трудом сажусь в снег, перенося вес с больной ноги.

Раахош направляется к мертвому са-кохцку и группе охотников. Я смотрю, как он исчезает в темноте, и дрожу. Подожду пару минут, а потом двинусь дальше. Быть может, он собирается сказать остальным, что я передумала, и он проводит меня на корабль.

Быть может, Раахош не такой уж и придурок.

Закрываю глаза и провожу рукой по лицу. Здесь очень холодно, но я так устала, что могу упасть и уснуть прямо в снегу. Все плывет, как в тумане. Но должен же быть другой выход. Если бы я только могла мыслить ясно, я бы что-нибудь придумала.

Мысленно возвращаюсь к Джорджи и тому, как Вектал перерезал ей горло. Вспоминаю ликующее извивание существа, когда оно зарывалось в ее рану. Крик и обморок. Меня начинает потряхивать.

В поле зрения появляется фигура. Едва осознав, что это Раахош, я уже лежу спиной в снегу, поваленная его гигантской рукой.

– Что происходит? – шиплю я гневно.

Он прижимает меня коленом к земле, и я едва могу разглядеть светящуюся, извивающуюся змеей нить в его руке.

Затем он достает нож из-за пояса.

– Черт возьми, ублюдок! Нет! – я сопротивляюсь изо всех сил, но так слаба, а он огромен, что едва могу постоять за себя, когда он приставляет лезвие к моему горлу и осторожно делает надрез у ключицы.

– Нет! – протестую я, но он не слушает. Этот засранец, этот кретин насильно хочет впустить в меня паразита.

Он мне не друг. Нисколько. Он не оставляет мне выбора.

Я отбиваюсь от его рук, когда он склоняется надо мной.

– Я буду ненавидеть тебя вечно, если ты сделаешь это, – шиплю я, пытаясь оттолкнуть его.

Он пристально смотрит на меня, а затем протягивает руку. Я слышу тихое шипение, когда паразит касается моей кожи, и в следующие мгновение проскальзывает внутрь.

Я теряю сознание.

Раахош

Пока я смотрю, как ее бессознательное тело вздрагивает, приспосабливаясь к кхуйи, пытаюсь убедить себя, что не имеет значения, будет ли она ненавидеть меня вечно. По крайней мере, она будет жить. Мои родители никогда не любили друг друга. До самой смерти мать проклинала отца. Их союз был несчастливым, но они все же были семьей.

Человеческая женщина может ненавидеть меня и все равно быть моей парой. Я не позволю ей выбрать смерть. Ни за что. Я буду оберегать ее, даже если придется оградить ее от себя.

Я поднимаю маленькое тело на руки и прижимаю к себе. Она такая холодная и хрупкая. Я поступил правильно. Без кхуйи она не продержалась бы и дня. Прижимая ее к себе, я стараюсь все обдумать.

Если я отнесу ее обратно в лагерь, она будет в ярости и расскажет остальным, что я заставил ее принять кхуйи.

Вектал, мой вождь, будет недоволен. Он сказал, что мы должны угождать людям. Давать им то, что они хотят.

Ему легко говорить, ведь Шорши смотрит на него с любовью и привязанностью. Все гораздо сложнее, когда твой человек смотрит на тебя со злобой и отвращением.

«Раахош страшнее большинства».

Если я отведу ее к остальным, они придут в ярость. Кхуйи внутри меня поет для моего человека, и впервые за последние сутки я позволяю ему свободно гудеть. Я резонирую, и это поистине невероятное чувство.

Они не смогут отнять ее у меня.

Я оглядываюсь на остальных, которые по-прежнему толпятся около са-кохцка. Они пробудут там еще несколько часов. Люди проспят какое-то время, быть может, сутки. Я не знаю, сколько времени это займет. Кроме того, нужно разделать мясо и вернуться в племенные пещеры, сопроводив в них людей, угождая им.

Все будут заняты.

Вместо того чтобы отнести мою женщину в лагерь, я крепче прижимаю ее к себе и направляюсь в противоположную сторону, прочь из долины.

Я заберу ее и спрячу. Мы не вернемся в племя, пока она не забеременеет, и мы не станем настоящей семьей.

А до тех пор? Она моя и только моя.

В наших краях есть пещера, которую я привык считать своей собственностью. Мы – большое племя, и иногда мужчинам приходится уходить далеко от дома, чтобы поохотиться. Поэтому у нас есть сеть охотничьих пещер, разбросанных на многие километры, которые служат местом отдыха для любого охотника, вынужденного заночевать. Там есть меха, принадлежности для разведения огня, а иногда припасы, чтобы облегчить положение. Этими пещерами может пользоваться любой охотник, при условии, что они останутся в изначальном состоянии.

Но эта пещера моя и только моя. Я нашел ее, когда был еще ребенком, во время одной из первых самостоятельных вылазок в дикую природу. В особо холодные месяцы вход скрыт толстой коркой льда, но сейчас лед еще не успел образоваться. Моя пещера недалеко от того места, где мы находимся, и я думаю об этом, пока несу на руках свою женщину. Она совсем ничего не весит, к тому же без сознания. «Ей просто нужно время, чтобы адаптироваться к кхуйи», – говорю я себе. Беспокоиться не о чем. Она была больна. Потребуется какое-то время. Страх все еще не покидает мое сердце, и я ускоряю шаг.

Моя пещера так же пуста, как я ее и оставил. Есть признаки того, что здесь ночевало какое-то животное, но сейчас его нет. Убираю мусор с аккуратно сложенных в углу мехов, а затем укладываю на них своего человека. Она вся дрожит. Ее кожа больше не холодная как лед, значит кхуйи согревает ее, но не ослабляет дрожь. Решаю развести огонь и стараюсь не обращать внимания на гудение кхуйи, пока оно поет песню для женщины в моей постели. Хоть она и без сознания.

Моя постель.

Моя женщина в моей постели.

Я стону, охваченный неистовым желанием, от которого голова идет кругом, и закрываю глаза, стараясь держать себя в руках. Она скоро очнется, и тогда мы сможем спариться.

Человеческая женщина стонет от боли, пока спит. Ее ногу сводит судорога. Я осторожно высвобождаю ее хрупкие ступни, а затем массирую их. Они маленькие и грязные, без защитных наростов, покрывающих особо уязвимые места, как у меня. У нее пять пальцев, у меня три, и при виде фиолетовых, опухших пальчиков я вспоминаю, что они сломаны.

Их следует вправить, чтобы кхуйи смогло исцелить их.

Она стонет, мотает головой и вращает глазами под закрытыми веками. Я должен сделать это, пока она без сознания. Но от одной мысли, что придется причинить ей боль, меня выворачивает. Я касаюсь ее пальцев и сверяю, как сидят кости. Затем делаю глубокий вдох и вправляю их. Еле сдерживаю рвотный позыв, когда кости издают щелчок, вставая на место. Человек заглатывает воздух, приподнимается и резко падает обратно на постель.

Борясь с тошнотой, я вправляю все три пальца и осторожно перевязываю их кожаными веревками, чтобы зафиксировать. Мне едва удается выбраться из пещеры, как меня выворачивает. Засыпаю ногой снегом то место, где меня стошнило, испытывая отвращение. Я вправлял сломанные кости своим соплеменникам и себе, но меня никогда не мутило при мысли о том, чтобы причинить боль.

Эта женщина уже начинает меня менять.

Кхуйи гудит в груди, призывая вернуться к ней. Я возвращаюсь, она выглядит такой маленькой, хрупкой и несчастной в моих мехах. К тому же грязной.

Я говорю себе, что должен раздеть ее, чтобы проверить, нет ли других ран. Что ей будет приятно проснуться чистой. Все это время кхуйи гудит и пульсирует в знак согласия. Оно хочет, чтобы я прикоснулся к ней, чтобы заявил свои права. И я не могу устоять перед этим непреодолимым зовом.

Устанавливаю треногу над огнем и вешаю наполненный снегом кожаный пузырь. Снег растает, вода нагреется, и тогда я смогу помыть свою пару. Я должен позаботиться о ней.