Бульварная Молитва

Раздался краткий звонок в дверь, поэт сорвался с подоконника, открыл дверь и кинулся на шею Коровьева с криками, что ему необходимо увидеть, какое необычайное солнце поднялось сегодня над Москвой! Адам улыбнулся и первым делом двинулся в кухню, нажал на кнопку чайника, выслушивая восторженные восклицания друга о городе, жизни, людях, стихах, музыке…

Такой он человек Ванька Хеттский. Не восхищаться не мог, увидеть спокойное лицо Есенина было почти невозможно. Сердце его пело всегда и постоянно, и делало это громко, выражая свой шум через постоянную болтовню поэта. Он был настоящим солнцем, освещающим своим огнем десятки километров. Рыжие, хоть и крашеные волосы, были прямым показателем этого небесного происхождения. Гротеск любил его безумно.

–Ну чего ты кричишь…– послышался голос из соседней комнаты. – Я пытаюсь спать, а ты орешь. Коровьев, и ты тут. – без особого энтузиазма произнес сонный Булгаков, в одном носке выходящий из спальни.

–Ребята! Я вас безумно люблю! – заверещал Есенин, усаживаясь на новый, уже кухонный, подоконник.

–Он пьян? – снисходительно пробормотал Саша, глядя на улыбающегося Адама.

–Он счастлив.

И тут Булгаков тоже улыбнулся, глядя на ребячески болтающего ногами друга. И Коровьев улыбнулся. И солнце улыбнулось. И вся Москва улыбнулась. И весь мир улыбнулся.

Однако вскоре картина поменялась. Из трубы за окном валил светло-серый кучерявый дым. Казалось, что вся прежде яркая и сумасшедшая Москва превратилась в северный скучный Лондон или несчастный Санкт-Петербург. Ветер нес в себе капли луж, куски газет и пакетов… В этот день поднялся страшный ураган, на некоторых улицах падали деревья, люди держались за заборчики и стены, дабы не быть унесенными далеко-далеко… Есенина и Коровьева экстремальная обстановка не заволновала, ведь именно в этот день должно было случиться первое невероятное приключение Гротеска, поэтому двое парней оставили дома Булгакова и отправились встречать у метро Чехова и Базарова.

Саша всматривался в улицы, не веря в то, что московское утро может быть настолько отвратным, несмотря на то, что солнце пылало в небе еще пару часов назад. Погасло оно и сменилось ветром стоило Есенину выйти из квартиры. Булгаков сейчас был словно та самая туба за горизонтом- выдыхал клубы пара из раскрасневшихся от мороза губ, в ладонях умирала тонкая сигарета. Ее огонь был настолько велик, что уничтожал с каждой новой искоркой, но сигарета видимо лишь хотела почувствовать этот жар, наплевав на предстоящую погибель. И, как вы поняли, сейчас я далеко не про сигареты. Есть на планете люди этой касты, которым лишь бы гореть. Пылания свои ищут в боли, и получая ее не плачут, а радуются, стягивая капли росы своего огня с паутины отчаяния.

Сашка Касаткин-Булгаков был не таким. Ему не надо было озарять мир, глушили его другие, страшные мысли. Страшнее конфликта с обществом может быть лишь конфликт с самим собой.

Пожалуй, посвящу вас в эту пресловутую Булгаковскую исповедь.

Съедала изнутри, облизывала все органы, выпивала кровь Сашки Касаткина ужасная зависть. Зависть настолько всепоглощающая и изнурительная, что сравнить ее можно с ударом ножом под самые легкие. Булгаков никогда и ни в чем не был первым. Он не играл на скрипке так же лирично и очаровательно как делал это белокурый Адам Коровьев, умным как Чехов никогда и считать себя не мог… Однако у главной его проблемы были рыжие волосы и голубые глаза. Есенин. Веселый, свободный, привлекательный и талантливый как никто другой… Но у любого, даже самого бледного солнышка, все равно есть тень? И этой тенью был черноволосый Булгаков. Шагая по школе в далекие года, Ване кидались жать руки, ему подмигивали симпатичные кокетки в розовых юбках, а Саша спокойно плелся рядом. Касаткин никогда не понимал, почему же он недостаточно хорош, чем же так прославился в прошлой жизни его друг, что в этой он бесконечно лучше Булгакова? Даже веснушки у Хеттского были ярче! Даже глаза у него были более голубые и сияющие!

Жизнь Саши без Вани стала бы сущим адом, первый это прекрасно понимал и безумно, невероятно сильно, боялся даже вдумываться что было бы, не переведись маленький Ванька в их класс в далеком, скрытом за дымкой седьмом классе. Есенин научил Булгакова курить. Есенин научил Булгакова красиво говорить с девушками. Есенин научил Булгакова играть на гитаре. Да даже сейчас, когда каждый, казалось бы, идет своей дорогой, Касаткин сжимается от понимания этой невероятной связи между ним и его другом.

Всегда, абсолютно в любое время Касаткин чувствовал себя на голову ниже товарища. Вспомнить даже то, как Сашка начал встречаться с подругой Вани, терзая себя мыслями: «Как же так? Как можно любить меня, если рядом такой идеальный во всем Хеттский?».

Булгаков был из тех людей, в голове которых пустая и пыльная тюрьма для всех чувств и страхов. А за решеткой мерцала эта слащавая улыбка… Какой же стыд окутывал Сашку, когда он лишь задумывался о этой сущности своего сознания! Это невозможно и отвратительно, почему самый близкий и любимый друг в голове кажется таким отвратительным и отдаленным призраком свободы? Есенин никогда не пытался быть лучше товарища, а наоборот хвалил и уважительно критиковал короткие стишки, защищал от обидчиков (черт, да даже они ничего не могли сделать против авторитета Ваньки), помогал чем мог с учебой, а сколько смешных произведений написал Хеттский, воспевая в них драгоценную дружбу с Касаткиным? Он не делал ничего плохого, он жил и мечтал!

Но и Сашка просто жил и мечтал. Мечтал хоть в чем-то опередить друга.

Он знал, он много раз видел во снах как старуха судьба в синем плаще сажает их вдвоем за стол высоко-высоко в космосе, среди голубых планет и звезд, от которых отвратительно слезятся глаза при долгом вглядывании, выкладывала на стол колоду карт и приказывала играть в покер. Булгаков всегда чертовски радовался тузам в своих руках, но в белых ладонях нагло смеющегося Есенина всегда оказывались джокеры. Хеттский смеялся, тыкал мастями в лицо и выкрикивал, что что бы Касаткин не делал, никогда не стать ему лучше своего друга!

И просыпался тогда черноволосый в поту, с вытаращенными глазами и смотрел вправо в сторону цветастой кровати Есенина, мирно дрыхнущего в столь поздний час. Иногда Ваня сидел за столом с романтично сияющей свечой, замечал встревоженного друга, садился рядом и говорил нечто настолько точное, что Саша успокаивался мгновенно. Он думал, что Хеттский знал все эти ужасные мысли Касаткина, ведь Ваня не мог ошибаться. Настоящий Есенин ни за что не сделал бы ему больно намеренно.

Для Булгакова, Есенин был богом.

Сам для себя черноволосый являлся беспощадной Арахной, решившей посоревноваться с великой богиней.

И вот, Ваня называет своим лучшим другом Коровьева? Неужели Булгаков был недостаточно хорош даже для такой никчемной роли лучшего друга?

Сигарета умерла. Сашка не стал жечь следующую, он сел в холодный угол старого балкона, выпрямил левую ногу, а правую поставил, оперев на белую стенку. Булгаков ненавидел себя в такие минуты. Он ненавидел свою гнилую и завистливую натуру, была бы его воля сунул руку бы в глотку, вырвал бы нити греха и выкинул бы в помойку.

Говорят, если нет в человеке Бога умрет он от пороков и всю жизнь страдать будет, а что насчет тех людей, чей бог ходит рядом, смеется и сам эти пороки и вызывает? Сидя на полу пожелтевшего от годов балкона, Касаткин чувствовал будто из глаз его хлещет гниль, смешанная с кровью. Стыд плыл перед глазами, как плывут по нему белоснежные облака, но был он скорее вредным дымом. Таким же какой бежал из трубы за окном.

В дверь проскочили чьи-то ключи с характерным звуком, Сашка поднялся и направился встречать друзей, дрожащих от холода.

–Сашка! Накидывай куртку и побежали бабку ловить! – раздался с порога громкий и веселый голос Бога, Булгаков не стал спорить, а лишь надел серую ветровку и зашагал вниз по лестнице под аккомпанемент смеха, шуток того, кого он ненавидел и боготворил.