Страница 7 из 31
За толпой, у двери своей избы, стоял Ярдар – «молодой воевода», как его называли, хотя уже лет пять прошло, как он сменил «старого воеводу» – своего отца. Мирава, женщина рослая, видела его нахмуренное лицо – он кого-то слушал. Когда она стала проталкиваться ближе, кое-кто, бегло оглянувшись, посторонился: Мираву уважали и за мужа, и за мать, от которой она многое переняла и теперь считалась, несмотря на молодость, одной из самых знающих женщин города.
– Да что ты меня морочишь! – услышала она голос Ярдара. – Какие здесь сарацины? Что за враки вредоумные! Любовану темя напекло, коли сарацины примерещились?
– Так не нам! – втолковывал вестник, отрок лет четырнадцати, Жаворонко, Замолотов сын. Мирава его хорошо знала, поскольку сама была родом из Крутова Вершка. – К Любовану от Хотена прислали, из Ржавца! А к ним – из Честова! А уж там люди своими глазами видели!
– И сколько их? Может, послы какие? – Ярдар все не мог взять в толк, что это известие может означать.
– В силах тяжких! – повторил отрок, более точных сведений не имевший. – Как звезд на небе! И не счесть!
Мирава мельком вспомнила: если она в детстве пыталась считать звезды в ясные ночи конца лета, когда их высыпает больше всего, главной трудностью было запомнить, которые она уже сочла. Так что дело и впрямь неисполнимое.
– Ты не врешь? – еще раз уточнил Ярдар.
– Мать-земля! – отрок живо согнулся пополам и коснулся рукой земли. – Перун меня забей, если вру!
Ярдар поднял глаза и оглядел толпу:
– Хастена видел кто?
– К лошадям ушел! – доложили сразу несколько голосов.
– Побежали за ним? Ну так сбегайте кто-нибудь, чего стоите, как просватанные?
Толпа дрогнула: несколько отроков стали проталкиваться на волю и наперегонки пустились через городец к воротам высокого вала, составлявшего защиту Тархан-городца со стороны поля.
С других сторон мыс в укреплениях не нуждался: там его прикрывали два глубоких оврага и река Упа. Так хорошо огражденный самими богами, этот мыс был населен издавна, с тех времен, как первые люди сменили племя волотов. Пращуры Миравы и прочих обитателей Тархан-городца пришли сюда из Северской земли не так уж давно – всего четыре-пять поколений назад. Тогда на мысовом городище было пусто, но уже высился заросший кустами вал, отрезавший его от поля, а перед ним протянулся такой же заросший, заплывший ров. Только высокий могучий дуб стоял на краю вала, как страж покинутого места и хранитель памяти былых времен. Свое вселение деды начали с того, что принесли дубу жертвы, и поныне он служил здешним жителям мольбищем и святилищем. У него даже было имя – дуб Держимир, и под этим именем его поминали в заговорах как опору света белого.
Вал очистили и подновили, но тына поверх не поставили: на Упе не с кем было враждовать, лишь кое-где доживали немногочисленные остатки голяди. Возвели только высокий плетень – от волков, – поставленный ниже гребня вала с внешней стороны, так что он не мешал смотреть по сторонам. Когда рыли подполы, в Тархан-городце часто находили то черепки, то разные кости и обломки не пойми чего. Еще до свадьбы, той зимой, когда Мирава с Ольрадом стали встречаться на посиделках, он подарил ей подвесочку: четырехугольник из бронзы, где на верхнем углу была петелька, а на трех других что-то вроде цветочков с тремя лепестками. В серединке и на лепесточках сохранились остатки красной краски, гладкой и прочной, будто стекло. Она почти не потускнела, хоть и пролежала в земле невесть сколько лет. Ольрад сказал, что нашел еще отроком, когда строили их избу. В Веденецкой волости таких не делали, вещичка была наследком от сгинувшей голяди. Мирава и сейчас носила ее в ожерелье среди дорогих сердоликовых бусин, а Ольрад, бывало, касался красного сердечка подвески кончиками своих широких загрубелых пальцев и вздыхал, жалея, что тайна изготовления такой краски неведома ныне никому…
Неудивительно, что древняя голядь любила это место. Мирава жила здесь уже пять лет – с тех пор как вышла замуж, – но не уставала любоваться. Прямо от тархановских изб открывался широкий вид на Упу, луга, перелески; яркая зелень трав, более темная – кудрявых зарослей у воды, а на лугах виднеются белые, рыжие пятна пасущихся овец, коз, коров. К вечеру возвращался табун – более полусотни тархановских лошадей, гнедых, соловых и бело-рыжих. Была одна голубая кобылка – Ярдар, любитель лошадей, лето назад выменял ее в Светомле. Они входили в воду, позолоченную закатными лучами, пили, резвясь, гонялись друг за другом по берегу. Мирава, бывало, подолгу стояла, наблюдая за ними – прекрасными с их гладкими блестящими шкурами, будто ожившие цветы на длинных тонких ногах. В табуне было несколько лошадей с песочной шкурой, светло-золотистой, и Мирава думала, глядя на них: наверное, солнце ездит на таких.
И каждый раз ее мысли приходили к одному: если бы она не одна здесь стояла, а с чадом, чтобы показывать лошадей ему… Неважно, мальчик был бы или девочка, лишь бы стоял рядом с нею потомок ее матери, бабки, прабабки… Если бы осталось живо то дитя, что родилось полтора года назад – сейчас она уже водила бы его за руку, но могла бы и поднять, чтобы лучше видеть, дитя бы следило за игрой лошадок и смеялось, и щечки у него были бы румяные, как ягодки… Но в том Мираве не было счастья: двое детей один за другим умерли маленькими, не успев сказав ни одного слова. Однако надежды ее не покидали. Она ведь еще не старуха. Ее мать, Огневита, была старше, когда родила сестру Заранку… то есть Заранку и вторую, умершую, когда близнятам было по три зимы…
Отгоняя тоскливые мысли, Мирава отвернулась от просторов лугов и неба за рекой. Вспомнила о муже: Ольрада она не видела с тех пор, как поднялся полох, а его она всегда замечала, если был поблизости. Наверное, в кузне: заработался и ничего не слышит.
Кузня стояла тут же, рядом с жилой избой. Дверь была отворена, но никакого шума изнутри не доносилось. Мирава осторожно заглянула – Ольрад сидел на лавке под оконцем и что-то чертил на восковой дощечке. На верстаке лежали куски железа, которые Мирава опознала как части несобранного шлема; с Ольрадом бывало, что он делал одно, потом отвлекался на другое, хотя все свои работы выполнял очень старательно.
– Серебро да золото! Вот ты где! – мягко сказала Мирава. – И не слышал ничего?
– А? – Ольрад поднял голову и посмотрел на нее. Взгляд его был, по обыкновению, приветливым: он был всегда рад видеть жену. Он никогда не сердился, но Мирава все равно боялась помешать ему работать. – Ужинать? Иду. Не услышал, прости. Сейчас буду. А что у нас?
– Горошница, – Мирава вспомнила старуху Елину, которая уже должна была сварить кашу в летней печи под навесом. – И пироги вчерашние.
Елина была вдова Ольрадова стрыя, тоже Ольрада, умершего бездетным. Рдянка уже ей приходилась сестричадой и осталась сиротой еще совсем маленькой. Сейчас обе жили у Ольрада, как у самого близкого родича, и помогали по хозяйству.
При мысли о простых житейских делах переполох из-за нашествия сарацин показался Мираве еще более нелепым. Вид Ольрада всегда приносил ей облегчение от забот. Ее муж был будто тот бел-горюч-камень, на котором держится белый свет, залог надежности, прочности и покоя.
Род Ольрада был из «хазарских» – из тех, у кого в пращурах сто лет назад был хазарский всадник из дружины самого Хазар-Тархана. Но в жены тот всадник и его потомки брали славянок, и примесь чужой крови лишь немного сказывалась на внешности Ольрада, в больших продолговатых карих глазах под ровными черными бровями. Лицо у него было овальное, широкое, нос прямой и тоже широкий, а борода – темная, короткая, но густая и окладистая, из-за чего его с самой женитьбы шутливо прозвали Бородой. Когда он улыбался, белые зубы освещали лицо, и даже то, что один зуб слева сверху был обломан, добавляло этой улыбке задора. Морщинки возле глаз придавали ему такой располагающий вид, что даже теперь, через пять лет после свадьбы, у Миравы заходилось сердце от радости, когда она смотрела в его улыбающиеся глаза. Нельзя сказать, чтобы он был красив, но Мирава не задумывалась об этом – с первой встречи она просто знала, что Ольрад Ратияров сын – самый лучший человек на свете.