Страница 6 из 26
Музыка всегда звучала во время долгих и утомительных операций, хотя выбор, что именно слушать, зачастую вызывал бурные споры у персонала. Но сегодня все были единодушны, когда голос весело запел о солнце, что наконец взошло после долгой зимы. Поймав удивлённый взгляд наставника, Рене подмигнула и взяла в руки скальпель. Чарльз Хэмилтон души не чаял в музыке Битлз, а она уважала профессора и прямо сейчас столь своеобразно говорила ему «спасибо». Рене благодарила его за возможность, за знания, за их прекрасную дружбу. Наконец, за поддержку.
За четыре часа песни сменились несколько раз, а потом вовсе зашли на второй круг, но Рене их не слушала. Она была слишком сосредоточена на кропотливой работе, которую впервые делала сама от начала и до конца. Ей было уже всё равно, сколько людей следили за ней из смотровой, фотографировали, обсуждали, были ли там люди из Монреаля… Рене не думала об этом. Вместо этого, она открывала доступ, иссекала рубцы и в два стежка ловко сшивала нервные окончания. Рене танцевала инструментами на крошечном пятачке чужой ладони и улыбалась всё шире, покуда мешанина травмированных костей и тканей складывалась в заложенный природой строгий порядок.
Это было умопомрачительно сложно. Наверное, лет через пять, когда таких операций в её практике будет несколько сотен, она будет спокойна. Сможет шутить, вести праздные разговоры с коллегами. Но сейчас Рене боялась даже вздохнуть, когда отдавала короткие команды и парой стежков сверхтонкой иглой соединяла рваные куски нервов. От напряжения сводило пальцы, от бинокулярных линз слезились глаза, и когда она всё же собралась было просить о помощи, перед ней оказалась чья-то рука в измазанной кровью перчатке.
– Всё закончилось. Ты справилась, – раздался голос Чарльза Хэмилтона, и Рене встрепенулась. Она будто вынырнула из толщи воды и ошарашенно хватала через маску стерильный фильтрованный воздух операционной, вглядываясь в идеально проложенные нервные переплетения. – Считай инструменты, дальше я зашью сам. Отдохни.
Всё ещё не совсем понимая, что происходит, Рене завязала последний узел, обрезала шовную нить и отдала зажимы операционной сестре. Словно издалека, она смотрела, как обыденно, почти не задумываясь, закрывал рану Хэмилтон и попутно объяснял азы подавшимся вперёд студентам. Его движения были чёткими настолько, что не отклонялись от выверенной годами траектории даже на миллиметр. И когда он закончил, сделал шаг назад, вопросительно взглянув на замершую Рене.
– Пациент стабилен. Операция закончена, – проговорила она сипло, а в следующий момент комната наполнилась аплодисментами.
Аккуратно приобняв её за плечи, чтобы лишний раз не испачкать халат, Хэмилтон что-то радостно проговорил, но Рене не услышала. Заметив над головой движение, она подняла голову и вгляделась в полутёмное окно пустой смотровой. Репортёров там уже не было. Их голоса слышались за дверью помывочной, мимо которой возвращались на конференцию монреальские гости. Однако Рене почти не сомневалась, что в комнате наверху кто-то только что был. Наблюдал ли этот неведомый за операцией или же это лишь санитары заскочили проверить, когда освободится помещение? Но всё было в порядке, она не выбилась из расписания.
Её движение не скрылось от профессора, потому что он так же задрал голову, а потом помрачнел. О чём именно в этот момент подумал наставник, Рене не представляла, но почувствовала, как вокруг скрутилось напряжение.
– Поговори с родными мистера Джонса, – тихо произнёс доктор Хэмилтон, отпуская, и задумчиво потёр грудину. – Мне надо кое с кем встретиться. Увидимся вечером в ординаторской. Отчитаешься.
– Без проблем, – кивнула Рене, а сама бросила взгляд в сосредоточенные глаза профессора. – Всё в порядке? Мне показалось, что там кто-то был.
– Не показалось, – коротко ответил наставник и направился прочь.
Встреча с родственниками пациента прошла удивительно гладко. И хотя Рене волновалась, рассказывая о ходе операции, тёплые объятия матери Джонса стали лучшей наградой. Потому она посидела с ними ещё немного, обсудила детали восстановления, а потом вернулась в рутину своих ежедневных забот. Доложилась старшему резиденту, получила ряд вопросов и рутинный нагоняй за слишком обстоятельные, а потому долгие ответы, обежала больных, скорректировала дозы и вернулась в ординаторскую, чтобы занести все назначения. Ну а после занялась дневниками и планами лечения. За этим занятием и застала её слегка встревоженная Энн.
– Ты не видела доктора Хэмилтона? – спросила она, а сама нервно оглядела помещение.
То по вечернему времени было уже переполнено младшими резидентами, их наставниками и просто врачами, которые отдыхали или занимались своими делами. Здесь было людно, душно и стоял низкий гул голосов.
– Нет, – Рене махнула головой и снова вернулась к монитору. – Вот, сама его жду. Профессор сказал, что должен с кем-то встретиться.
– Ну, встреча у него точно была, – мрачно ответила Энн, а Рене удивлённо оглянулась.
– Ты как будто этому не рада, – с лёгким смешком заметила она, но вмиг стала серьёзной, когда увидела тревожный взгляд медсестры. – Что-то случилось?
– Точно не знаю, – тихо начала Энн, а потом склонилась прямо к столу Рене, будто бы заглядывая в монитор и что-то показывая. – Но он с кем-то ругался. Долго. Около часа.
– Откуда ты знаешь? – едва слышно спросила Рене.
– Я несколько раз бегала мимо его кабинета в административное крыло, слышала обрывки. Что-то про Монреаль, бездарность и завышенные требования. Точно было не разобрать, да я и не пыталась.
Рене почувствовала, как от волнения сжались внутренности.
– Сколько… сколько там было человек? – прошептала она, невидяще глядя в экран.
– Двое. Не больше. Я слышала только второго, он был явно раздражён. Доктор Хэмилтон говорил слишком тихо, но голоса всегда были одни и те же.
– Ясно.
Она на минуту прикрыла глаза и сжала руки. Значила ли что-то эта ссора? Был ли там кто-то из той самой монреальской комиссии? Рене не знала. Однако, кажется, пришло время самой нанести визит профессору, даже если он наорёт.
– Как давно это было?
– Да с полчаса назад. – Энн бросила взгляд на часы. – В половину шестого. Как раз ночная смена пришла.
Не говоря больше ни слова, Рене поднялась, нарочито терпеливо подождала, пока сохранится документ и вышла в коридор. Путь до кабинета профессора занял привычные тридцать три секунды. И за это время она успела несколько раз отрепетировать речь, с которой собиралась ворваться, скорее всего, в разгар перепалки о собственной судьбе. Рене не любила ставить людей в неловкое положение, не любила ссоры и недопонимания, но ещё больше она не выносила, когда о её промахах высказывались за глаза. Иной причины для неприятного разговора между коллегами она просто не находила.
Остановившись перед стандартной тёмно-коричневой дверью, Рене пригладила растрепавшиеся за рабочую смену косы, вздохнула от тщетности усилий и постучала. Аккуратно. Три чётких и сухих удара разнеслись по вечернему коридору, в конце которого ярким закатным светом полыхало единственное окно. Рене затаила дыхание в ожидании голосов или окрика подождать, но в кабинете было тихо. Сжав от волнения губы, она на пробу нажала на дверную ручку, и та с лёгким щелчком поддалась, пустив в освещённый солнцем кабинет.
От яркости бивших в глаза лучей выступили слёзы, и у Рене ушло несколько мгновений, чтобы привыкнуть и осмотреться. На первый взгляд, здесь было пусто. Но выбивавшиеся из привычной картины детали показывали, что совсем недавно здесь шли ожесточённые споры. Сдвинутые в сторону кресла, смазанная на полках с экспонатами пыль, отброшенный в порыве журнал. Рене цепляла мелочи привычным взглядом хирурга, которым много лет училась замечать малейшие отклонения. И прямо сейчас, когда любой другой развернулся бы и ушёл, она замерла. Что-то было неправильно. Немного не так ложился свет из покрытого пылью окна. Почти незаметно, но иначе кривились тени от раскинувшегося во внутреннем дворике жёлтого клёна. Именно поэтому Рене сделала шаг вперёд, затем ещё, а потом со всей силы вдавила тревожную кнопку своего пейджера.