Аракчеевский сынок

Шумский при этой фамилии изменился в лице, глаза его засверкали бешенством. Он понял сразу, какое огромное значение имеет эта фамилия на устах улана, которого он видел не больше трех раз. Стало быть, все многим и многим известно.

Он двинулся к Мартенсу, уже собираясь броситься на него, как зверь, но тот хладнокровно протянул руку вперед и выговорил сильно изменившимся, но тем более твердым и энергичным голосом:

– Господин Шумский! Хоть вы и флигель-адъютант, а я простой офицер, тем не менее, я не сочту за честь вступить с вами в потасовку. Кроме того, предупреждаю вас, как честный человек, что я очень силен. Даю вам честное слово, что я могу вас совершенно легко уложить тут полумертвым при помощи одних кулаков. Но я не желаю такого состязания.

– И я не желаю с вами дело иметь. Мне нужен фон Энзе! – закричал Шумский.

– Фон Энзе нет дома.

– Лжете, он тут! Он прячется!

Мартенс рассмеялся желчно и выговорил:

– Так как я не давал честного слова с вами не драться, и вы говорите мне дерзости, то имею честь объявить вам, что сейчас же пришлю к вам секунданта.

– Шалишь! – вскрикнул Шумский. – Мне нужен фон Энзе. Как хитро! Подставлять приятеля вместо себя. Да кой прах мне, если я вас убью! Мне энтаго паршивого щенка нужно.

Мартенс изменился в лице. Руки его слегка дрожали. Видно было, что он делал огромные усилия, чтобы не броситься на Шуйского.

– Фон Энзе дома нет. А вам я приказываю немедленно выйти отсюда! Или я вас вытащу за ворот и спущу вверх ногами по всей лестнице, – выговорил Мартенс совершенно дрожащим голосом, но не страх, а злоба и необходимость себя сдерживать взволновали его. Шумский стоял перед ним тоже взбешенный и готовый на все, но вместе с тем соображал:

«С ним связываться – только дело запутывать! Мне того нужно!»

– Ладно, – выговорил он, – с вами я могу и после управиться, а теперь мне нужно фон Энзе, и я его достану. Не уйдет он от меня, если только не убежит из Петербурга. Не отвертится!

Шумский повернулся к выходной двери, но приостановился снова и крикнул:

– Скажите ему, что я в свой черед даю честное слово, что мы будем драться. И драться насмерть!

– Давайте всякие слова, – мерно проговорил Мартенс, – но не честные. Таких у вас быть не может.

– Большое надо терпенье, – отозвался холодно Шумский, – чтобы мне тебе не проломить голову.

– Громадное надо, – отозвался, смеясь, Мартенс. – Удивляюсь! Но дело в том, что оно невозможно.

– Невозможно потому, что я теперь не желаю связываться. По очереди, пожалуй: после фон Энзе отправлю и тебя на тот свет.

Мартенс не отвечал ни слова и только принялся хохотать, уже без малейшего оттенка гнева.

Шумский быстро спустился по лестнице и вышел на крыльцо. Экипаж подъехал. Он сел.

– Ну, что? – выговорил Квашнин, пристально вглядываясь в приятеля.

Ему хотелось догадаться по лицу и фигуре Шуйского, что могло произойти в квартире.

«Как будто ничего, – подумал он, – если бы сцепились, то, почитай, и мундир был бы в беспорядке».

Но на повторенный им вопрос Шумский не ответил ни слова.

– Пошел домой! – крикнул он кучеру.

И, только доехав уже до Морской, Шумский вымолвил:

– Конечно, дома не сказался, выслал своего приятеля, думал, дурак, что я с ним сцеплюсь. Вот дураки-то! мне его нужно на тот свет отправить, чтобы отвязаться от него, а он воображает, что можно себя другим заменить!

XXXV

Когда Шумский, уже несколько успокоившийся, был снова дома, то в его собственной передней его встретили и Шваньский, и Васька вместе. У обоих были смущенные лица и растерянный вид.

– Что такое? – выговорил тревожно молодой человек.

Шваньский съёжился, как всегда, и развел руками по воздуху, как бы сопровождая этим жестом те слова, которые только предполагалось вымолвить, но на которые не хватало храбрости.

Копчик ловким движением отошел шага на четыре в сторону. Зная барина хорошо, он предпочел быть в резерве, чтобы первый взрыв и первое нападение выдержал Шваньский.

– Что такое? – повторил гневно Шумский.

– Авдотья Лукьяновна… – проговорил Шваньский и опять повторил тот же жест.

– Здесь! – закричал Шумский.

– Здесь, – едва слышно отозвался наперсник, струсив.

Шумский понял все. Если бы присутствие Авдотьи в его квартире было такое же, как за день назад, то Шваньский не был бы так смущен. Очевидно, что Авдотья явилась домой при иных условиях.

Шумский двинулся в комнаты и крикнул на весь дом тем своим голосом, от которого вздрагивала вся его квартира:

– Авдотья! Авдотья!

Мамка, ожидавшая питомца в его спальне, появилась на пороге ее.

– Ну! – выкрикнул он, подступая.

– Прогнали, – отозвалась Авдотья кратко.

– Что? Кто? – проговорил Шумский тихо и, вплотную приблизившись к мамке, схватил ее за платье, стиснул в кулаке несколько складок с ее плеча и пригнулся лицом к лицу женщины.

Казалось, он готов был растерзать ее. Но Авдотья не испугалась.

– Прогнали, – заговорила она тихо. – Пришла Пашутка и у барона побывала. Он прибежал к нам и приказал мне сбираться, стоял надо мной, покуда я узелок завязывала, проводил меня сам чуть не до двора и очень трясся. И руки у него и ноги ходуном ходили, а сам белый, как смерть.

– А баронесса? Она? Спит?..

– Как, тоись?

– Спит?.. Проснулась?

– Проснулась вовремя, вставши уж была.

– Ничего с нею худого не было от питья?

– Да я не поила.

Наступило молчанье.

– Как не поила? – выговорил, наконец, Шумский едва слышно.

– Да так-с, нельзя было: ведь вы же знаете. Платка, как было условлено, вы не нашли.

Шумский вспомнил, что, пораженный встречей с офицером, он и не глянул на окошко.

– Так ты не поила? – повторил он, помолчав снова.

– Нет-с.

– Ну, это хорошо, – выговорил он и как бы сразу успокоился. – Это счастливо. Ну, теперь иди, рассказывай, как что было.

Шумский прошел в свою спальню, усадил няньку и заставил ее подробно рассказывать все.

Но Авдотье рассказывать было нечего: она кратко повторила то же самое. В квартиру явилась Пашута, побывала в кабинете у барона и затем тотчас же уехала. Барон пришел к дочери и выгнал няньку. Что наиболее поразило Авдотью во всем этом, был экипаж, в котором приезжала Пашута.

– В карете! На рысаках! – повторяла она.

Эта подробность имела значение и для Шуйского. Беглая, укрывавшаяся в городе горничная, должна была, по мнению Шумского, жить и ночевать, скрываясь от розысков, в каком-нибудь вертепе с бродягами. Каким же образом явилась она к барону в карете? Стало быть, она у кого-либо, кто покровительствует ей во всем деле.

– Неужто-ж барон ничего не сказал тебе? – в десятый раз спрашивал Шумский.

– Как есть – ничего. Вошел, трёсся весь, бледный, приказал собираться и надо мною все стоял. Так меня, если не ручками, так глазками, из дому вытолкал. Так и глядел на меня ястребом. Меня эти его глаза будто сзади подпихивали. Выскочила я, себя не помня, спасибо не распорядился. Добрый барин! Ведь он бы меня мог у себя на конюшне розгами выдрать. Я все та же крепостная.

Шумский махнул рукою на мамку и отвернулся.

Женщина поняла движение и вышла из спальни.

Молодой человек просидел несколько минут, глубоко задумавшись, затем пришел в себя и услыхал в гостиной мерные шаги ходившего взад и вперед Квашнина.

– Петя! – крикнул он, – иди сюда!

Квашнин вошел своей мягкой походкой и сел у окна против Шумского.

– Ты слышал, понял? – вымолвил этот.

– И понял, и не понял.

– Да ведь все пропало, – заговорил Шумский, – ее прогнали. Поганая девка бегает и орудует. Пойми ты – все пропало. Теперь мне хоть и фон Энзе убить, то толку не будет никакого. Если барон прогнал дуру-мамку, то, стало быть, знает, кто такой господин Андреев. Да это что! Мартенс и тот знает. Стало быть, весь город знает.