Страница 74 из 75
— Ну пошли библиотеку смотреть, что ли... Это у них на долго будет, — проговорил Сазонкин со вздохом. — Машеров предложит, Волков откажется из любви к Дубровице, потом Машеров напомнит про Родину и скажет кое-что еще, посерьезнее — Волков предложит пятьдесят кандидатур вместо себя... Думаю, в этот раз Волков сдастся. Потому что нечего ему было про чистки говорить... Ляпнул про тех, которые "подлецы, взяточники и крохоборы" — теперь самому разгребать придется.
По спине у меня холодок пробежал: чистки? Какие чистки? Я представил, каким рафинированным чудовищем мог бы стать Волков, получи он в руки власть, подобную власти Ежова или Ягоды, и вздрогнул. Черт меня дери, этот любитель благоустройства, идеалист от производства с мутным военным прошлым, душный "человек с дубовым сердцем" — страшное оружие в умелых руках, похуже ядерной триады!
А руки батьки Петра были как раз те самые... Которые со стальной хваткой.
Ещё страшнее было от того, что всё это Сазонкин говорил будничным тоном, как будто моя вовлеченность в эти дела — штука решенная и сомнению не подлежит. Похоже, моей мнимой свободе приходил конец.
Встретились мы за обедом, который приготовили уже без нас. Наверное — кто-то из охранников.
Волков был мрачнее тучи, тыкал вилкой в кусок утки, добытой накануне Петром Мироновичем, и едва ли зубами не скрипел. Машеров напротив, казался веселым, рассказывал какие-то истории из своих зарубежных поездок, и посматривал на Василия Николаевича искоса.
— А скажите-ка Гера, — проговорил он, когда с уткой было покончено и мы отдавали должное крепчайшему черному чаю и яблочному пирогу. — Если бы у вас была необходимость изменить что-то в нашем, советском государстве, что бы вы предприняли?
— Необходимость или возможность? — осторожно уточнил я, поставив на стол чашку с чаем.
— Предположим, и то, и другое, — Машеров сцепил пальцы рук в замок и выжидающе смотрел на меня.
Эх, язык мой — враг мой...
— Ну как? Фабрики — рабочим, землю — крестьянам, вся власть — Советам! — выдохнул я.
Над кухонным столом повисла гробовая тишина. Даже Волков перестал скрежетать челюстями.
— Да вы, Гера, радикал! — мягко улыбнулся Машеров. — Вы страшные вещи предлагаете!
— Это не я, это дедушка Ленин! — я поднял вверх руки, обозначая готовность сдаться.
— Да! — сказал Волков. — Землю — в аренду. Акции предприятий — каждому работнику, пропорционально. Советам — самостоятельность... Что там еще было? Каждому — по потребностям? Я жене вынужден колготки доставать! Да! Доставать, понимаете? Я — директор завода. У нас что — люди тупые и колготок нашить не могут? Или ниток нет? Или чего у нас нет? Дайте людям возможность шить колготки!
Василий Николаевич явно и до того был в ярости, и моя реплика сорвала ему клапан, так что теперь из него "штось отходило", как говорила Пантелевна. Страшные вещи теперь говорил он.
— То есть я так понимаю, с моим предложением вы уже согласны? — вперился в него глазами Машеров.
Ровный, уверенный взор старого партизана столкнулся с хищным, свирепым взглядом Волкова.
— Да! — выкрикнул Волков и стукнул по столу своей сухой, крепкой ладонью. — Новая структура, говорите? Служба Активных Мероприятий? Черт с ним, называйте как хотите. Я этих сволочей живьем жрать буду!
В Дубровицу я возвращался поездом. Вопросов у меня было явно больше, чем ответов, и самый главный из них звучал примерно так: кой хрен я вообще там делал, в этом Выгоновском?
Сентябрь пролетел незаметно. Товарищи "сверху" меня не трогали, ничего не напоминало о странной встрече в Выгоновском. Срок нашей с Тасей женитьбы постоянно сдвигался — то одно, то другое. Я по выходным часто гонял с командировками по Белорусской ССР — там завод новый открыли, здесь — путепровод построили, или новую-оригинальную линейку мебели в производство запустили. У Таисии с началом учебного года в школах тоже добавилось работы: она по своей неугомонной привычке совершала "хождения в народ", агитировала пионеров за биатлон.
Эффектная тренерша производила одинаково взрывное впечатление и на девчонок, и на мальчишек: первые хотели сами быть похожими на нее, вторые — хотели проводить время с девчонками, похожими на нее. Так что популярность зимних видов спорта в белорусской столице среди подростков возросла если и не кратно, то — вполне ощутимо. Соотвественно — возросла и нагрузка на отдельно взятую мастера спорта Морозову...
Лисичек-сестричек Васю и Асю из садика забирали по очереди — воспитатели к этому привыкли, и лишних вопросов не задавали. Ни в моем корпункте, ни у Таси, в Раубичах, партийный актив в нашу личную жизнь тоже не лез. Я подозревал чей-то грозный "ай-яй-яй" сверху... Вечером мы делали детские игрушки: я таки напилил кубиков для "Дженги" которую обозвал просто "Башня", Тася рисовала абстрактные карточки для "Диксита", который теперь звался "Ассоциации". Были и другие придумки: может быть я и не помнил всего детально, но мы с Морозовой здорово развлекались, придумывая правила и рисуя игровые поля, карты и мастеря фишки.
При отсутствии компьютера и интернета для меня это было хорошим упражнением для мозга: вспоминать игры будущего, а Таисии просто было весело — с ее-то легким характером и творческой натурой! Дети просто радовались: еще бы, взрослые наконец-то сбрендили и только и делают, что играют в игрушки! Пусть и довольно странные...
А потом вдруг настало третье октября. Когда я увидел эту дату на календаре — 3 октября 1980 года, сердце у меня ёкнуло. Я просто пришел с работы, открыл дверь и вперился взглядом в эти чертовы цифры...
— Та-а-ась, — сказал я. — У меня завтра командировка... В Смолевичи.
— Гера, что-то случилось? — она вышла на встречу, держа на руках Аську — всю перемазанную в сметане.
— Нет. Надеюсь что нет... Просто после обеда надо будет отъехать.
— Жаль... Думала — в кафе-мороженое сходим! Васька просила.
— Гера, сходим в мороженое? — раздался из комнаты голос Василисы.
— Давайте в воскресенье, ладно?
— Ну ла-а-адно... — старшая явно расстроилась.
Ночью я не спал, ворочался с боку на бок, проснулся разбитый — и взялся утеплять балкон, потому как с такими расхристанными нервами общаться с девчатами мне было противопоказано. Тася хмурилась, но ничего не спрашивала. Когда я уходил, чмокнула в щеку, протянула тормозок с бутербродами и термос с чаем и сказала:
— Береги себя, Гера, ладно? Мы тебя любим.
— И я — вас...