Вот пуля пролетела

— Доводилось, ваша светлость, — ответил я, без особого, впрочем, почтения к новодельному титулу: светлейшей она стала в четырнадцатом году, когда мужу пожаловали княжеский титул. В четырнадцать лет муж стал камер-юнкером, в шестнадцать — камергером, а в девятнадцать — шталмейстером и тайным советником, и при этом — пустое место, никто и ничто. Не Потёмкин, не Кутузов. Понятна досада Пушкина. Однако светлейший князь Салтыков давно мёртв, а Пушкин жив, у него всё впереди. Может, тоже станет шталмейстером.

— И каково там, в Китае?

— Разно, но люди селятся поближе к воде и теплу. А тепла там много. Вот и живут в довольстве, и плодятся в превеликом числе. Но ещё больше мест пустынных и неприветливых, но по-своему красивых. Так что при случае хорошо бы туда съездить.

— Но это очень далеко, — вздохнула императрица.

— Когда наши страны свяжет железная дорога, ваше императорское величество, путешествие в Китай будет и недолгим, и приятным, и познавательным. Представьте: уютный салон, кресла, диваны, большие окна, а за окнами проносится Россия, и за день поезд перемещается на пятьсот вёрст.

— Это фантазии, — сказал Трубецкой.

— Сегодня да, а завтра уже нет. До Китая дело дойдет не так уж и скоро, но до Вены вы, граф, будете добираться железной дорогой. А оттуда хоть в Париж.

— Вы полагаете? — спросила императрица с некоторой робостью.

— Совершенно уверен, ваше императорское величество. Будете пить кофий в салоне по дороге в Вену, вспомните мои слова.

В такой светской беседе прошли четверть часа.

— У вас здесь мило, — сказала императрица, — но нам пора.

— Заходите ещё, — запросто пригласил я её. Тридцать седьмой барон рода Магелей — это вам не скороспелый князь. Да я, если бы только захотел, давно бы стал герцогом. У нас в Бразилии это нетрудно, если деньги есть. А в деньгах я не стеснён.

И обратно к карете Александра Федоровна шла с тем же видом девочки, несущей чашу воды.

Нет, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра неврологические симптомы не вернутся. А позже вернутся, увы. Императрица будет искать причину — почему? И придет к выводу, что, возможно, ей помог кофий. Велит приготовить себе — но нет, не то. И тогда она снова посетит «Америку». Такой вот коварный план. Три раза в неделю она будет заезжать в «Америку» на чашечку кофия. В течение года, двух Светлые промежутки будут удлиняться до недели, до месяца. Дать кофию с собой? Зёрен? Да пожалуйста. Только это как с карлсбадской водой: в Карлсбаде от неё большая польза, а привези хоть тысячу бутылок воды сюда, в Петербург — уже не то. Комплексная терапия. В Карлсбаде и прогулки, и воздух, и приятная беседа. И у нас беседа. И музыка. И виды на стенах. И мастерство баристы.

Здоровая — или почти здоровая — императрица, помолодевшая, энергичная, полная высвобожденных из плена болезни замыслов, силы и воли, императрица, наверстывая упущенное, должна изменить рисунок пасьянса.

То-то Николай Павлович удивится!

И только я собрался выйти на вечернюю прогулку по Невскому, как пришел Пушкин. Ожидаемо пришел, предсказуемо.

— Портрет вашей жены готов, — сказал я. — Мой человек как раз собрался отвезти его вам. Желаете посмотреть?

Удержаться Александр Сергеевич не смог.

Портрет удался на славу. Сияние драгоценных камней придавали лику Натальи Николаевны вид почти небесный, и, одновременно с этим, поза была вполне земной. Так лет через двадцать станут писать прерафаэлиты. А пока не пишут. Пока и прерафаэлитов никаких нет.

— Вот это... — он указал на диадему, — вот это...

— Это диадема, — сказал я.

— Понятно, что диадема. Вы подарили ее моей жене.

— Не я, а мое заведение. «Америка».

— Не вижу разницы.

— А она есть. Если дарю я, значит, я претендую на личные отношения. Если дарит заведение, то это всего лишь реклама, маркетинговый ход, паблисити, — я щедро сыпал бразильязмами. — Когда кондитер в придачу к торту добавляет пирожное — он это делает не из любви к заказчику, а ради будущей выгоды, рассчитывая, что заказчик станет постоянным покупателем. Когда журнал «Отечественные Записки» рассылает пять тысяч пилотных номеров, он тоже рассчитывает, что в будущем это окупится привлеченными подписчиками. Вот и здесь тот же случай. Бизнес, и ничего личного. Как говорят в Бразилии, без паблисити нет просперити.

— Пирожное за пятьдесят тысяч? — Пушкин еще не взорвался, но фитиль горел.

— Почему за пятьдесят? Если речь о диадеме, она мне не стоила ничего. И металл, и камни я просто поднял с земли — ну, почти. Это мои россыпи, на моей земле. А превратили металл и камни в диадему мои рабы.

— У вас есть рабы-ювелиры?

— Судьба превратна. Вчера он ювелир, сегодня раб, а завтра, быть может, полководец. В жизни всякое бывает, вам ли не знать.

Пушкин после секундной паузы тряхнул головой:

— Такие, с позволения сказать, подарки не окупаются никогда.

— Александр Сергеевич, голубчик, я ведь не учу вас, поэта, стихосложению, так не учите же меня, плантатора, коммерции, — я подошел к окну.

На Сорокинской улице стояла дюжина карет, и подъезжали новые и новые. Слух о визите императрицы разлетелся мгновенно. Хотя, думаю, высший свет знал об этом уже вчера. Если не раньше.

— Убедитесь сами, — я пригласил его взглянуть.

— Это... Это что такое?

— Это посетители «Америки». После шести пополудни цены возвышены, но, как видите, недостатка в желающих выпить чашечку кофия нет. Мой управляющий, Антуан, рассчитывает, что в январе заведение выйдет на рубеж пятнадцати тысяч рублей чистой прибыли — в месяц. Если это вас утешит, скажу, что все коммерческие идеи, включая идею с диадемой, принадлежат Антуану. Я же, как полагается плантатору, только ем ананасы, жую рябчиков и присваиваю прибавочную стоимость, созданную моими рабами.

Пушкин пошевелил губами: в математике он был не силен. Пятнадцать на двенадцать, это будет — читалось на его лице. Сто восемьдесят тысяч! В год! В шесть лет — миллион!

— И, чтобы не возвращаться: если вашей жене подарок не понравился, она вольна делать с ним, что ей заблагорассудится. Хоть выбросить в Неву.

Ну конечно, выбросить. Выбросить диадему ценой в поместье на сто душ, причем поместье благоустроенное? Она скорее выбросит мужа — опять читал я на лице Александра Сергеевича.

Но фитиль погас. Взрыва не будет.

Мустафа ловко упаковал светопортреты в прочный тубус и с поклоном вручил Пушкину.

— Надеюсь, Наталье Николаевне понравится, — сказал я.

— Я в этом уверен, — взял себя в руки Александр Сергеевич. — Совершенно уверен.