Год волка

Вылез из снежной ямы, что образовалась от раскопок, почувствовал, как усилился ветер. Позёмка бритвой резала щёки, заставляла отворачивать лицо.

– Ещё успею на перевал подняться. Успею.

Надёрнув лыжи, охотник проворно зашагал в сторону пологого подъёма, в сторону перевала. Снова крепко проваливался, чертыхался, но упорно шагал и шагал.

– Я то не дурак! Я найду куда. Можно на рынке к китайцам… Или цыгане, они тоже золото любят. Я найду…

На перевале и вовсе завывала пурга. Лицо приходилось прикрывать рукавицей, но это мало помогало. Губы немели, глаза слезились, а ветер со снегом с такой силой налетал, что шагать приходилось далеко наклонившись вперёд.

– Заправку строят… Можно туда в долю… А если пофартит, то и вовсе выкупить. Хозяином…

Снегу на перевале было много. Так много, что протыкая его посохом, Генка не доставал до земли. Останавливался, отпыхивался и снова шагал. Шагал. Торопился даже, словно там, на самой вершине, его кто-то ждал. И надо быстрее заявить о себе, показать, кто здесь хозяин, а ещё лучше, так просто прогнать чужака. Прогнать!

– Куда? Куда меня несёт?

Уже было не понять, правильно ли он идёт, да и как поймёшь, когда пурга разыгралась не на шутку. Такой круговерти в пойме, однако, и не бывает за всю зиму. Люто закручивает! Ох, люто!

Генка остановился, выглядывая в снежных заметях хоть какой-то ориентир, но толком так ничего и не разглядел. Постоял, поворотившись спиной к ветру, потоптался, развернул лыжи в обратную сторону и, будто нехотя, зашагал к землянке. Лыжню, пробуравленную только что, почти замело.

– Дом, конечно… Как в новом микрорайоне. Да, вот там строят! Любо глянуть… Дом обязательно.

Когда добрался до землянки, обнаружил, что дверь уже снова привалило, замело. Да и не удивительно, пурга разыгралась не на шутку, то и смотри, что с ног свалит. А навалившийся снег лепил сплошной стеной, даже дальний ельник не было видно. Да и вообще, было трудно определить, в какой он стороне, тот самый ельник.

Решение пришло само. Зачем куда-то тащиться, неизвестно куда, когда можно всю эту падеру переждать здесь. Пусть это не самое лучшее зимовьё в жизни охотника, но всё же жилуха. Всё же жилуха. А в рюкзаке есть пара сухарей и небольшой кусок варёного мяса.

– Валюху разодену, как куколку! Пусть сдохнут от зависти…

Очередной заряд плотного снега, окутавший вершину Бурлячего, создал впечатление наступивших сумерек. Желание остаться в землянке и переждать пургу укрепилось в голове охотника. Он снял лыжи и снова принялся откапывать вход в землянку.

– Степан. Вот проблема. Может разнести, язык что помело. Хоть бы он провалился куда… Можно под лёд… Или… Думать надо… Чтобы сам.

Дверь была рублена из плах, чуть ни в четверть толщиной. Золотошники, что строили землянуху, видимо дело знали, крепко ладили. Очистив приступок, Генка распахнул землянку, ещё выпрямился на ветер, глянул кругом, воткнул лыжи в снег и юркнул в душную тишину подземелья. Плотно захлопнул за собой двери.

Степан уже три ночи ночевал в раздельном. Дальнем от базы. Сроду такого не было, а тут изладил крепкий запорный крюк из старой строительной скобы, и усердно закрывался на ночь. Что случилось?

То, что Генка с утра за ворот прихватил, так спросонья что не привидится. Что рассказал про золото… Вот причина. Что ты будешь делать, не удержался.

– А ведь его зацепило, однако. Точно зацепило. Свобода! Свобода! А сам за грудки. И про самородок пытал… Зацепило его.

Лежи, не лежи на нарах, а надо работать. Шагать надо по путику. Рано утром Степан собирался. Осматривал себя, охлопывал, оглаживал. Будто оттягивал выход в тайгу. Или по другому: уходил, будто на встречу с трудным, ответственным делом.

– Надо. Надо идти.

Ещё огляделся кругом. Даже зимовьё похлопал рукавицей, будто попрощался. Надел лыжи, поправил поняжку и шагнул.

Буран закончился ещё ночью. Ещё ночью стихло и растащило облака, оголило яркие, мерцающие звёзды. Два дня куролесила погода. Заровняла все лыжни, навалила сучьев на тропу, а кое-где и вовсе деревья повалила. Местами позакрывала капканы упавшими комьями снега, да обломанными ветками. Работы теперь для охотников много, непочатый край.

Шагалось как-то не весело. Может влияла неприглядная картина путика, после такой разбойной пурги, а может в настроение вплетались мысли, роившиеся в голове уже не первый день.

– И зачем я ему всё рассказал. Молодой ещё, горячий. А ну, как не правильно поймёт. Или что дурное в голову ударит. Зачем рассказал…

Почти у каждого капкана приходилось останавливаться, поправлять, а то и наживку подновлять. Каждое поваленное на тропу дерево приходилось обходить, прокладывать новую лыжню. Задержался охотник на путике. Затемнял.

К зимовью подходил, уже звёзды высыпали. Кобель хрипло брехал, ещё издали заслышав скрип лыж. В оконце света не было.

– Значит Генка в верхнем ночует. И ладно. И пусть. Работы полно, пусть себе…

Управился со всеми делами, пушнину прибрал, собаку накормил и даже на утро кашу сварил, покрошив туда рубленых беличьих тушек. Несколько озадаченно смотрел на кобеля, удивляясь, как тот жрёт. Не ест, а именно торопливо жрёт.

– Да, ладно, мало ли… Может Генка забыл накормить, когда уходил. А когда мы разошлись? Та-ак. Это получается, как пять дней. Не-ет, не может быть. Он ещё на день хотел задержаться… Скорее всего, он уже приходил, и снова ушёл.

Так и не решив, когда напарник последний раз кормил собаку, бросил ещё пару сухарей.

– Всё, спать! Утром кашу дам. Спать!

Утро было весёлое. В том плане весёлое, что настроение никто не испортил, заря занималась чистая, в прогале между деревьями, да и над рекой, не видно ни одного облачка. И тишина, – сказочная.

– Эх! Красота-то какая! Жить охота!

Накормив собаку, неспешно собравшись, Степан снова уходил на свои круговики, дня на четыре, на пять. Как получится. Перед выходом чуть задержался, черкнул записку Генке, чтобы не терял. Ещё постоял, подобрал возле печи щепу, отвалившуюся от полешка, бросил на Генкино одеяло. Ушёл, напоследок потрепав по загривку кобеля, вдоволь нажравшегося каши.

Зима неизменно клонилась к своему естественному завершению. Оставался всего месяц промысла и… домой! Как ни крути, а долгое одиночество, отсутствие близких людей, накладывало свой отпечаток, заставляло всё чаще и чаще вспоминать родных. Хотелось очутиться в какой-то шумной, многоголосой компании, увидеть лица знакомых. Даже и не друзей вовсе, а просто приятелей. От тайги тоже можно устать оказывается.

Проверив капканы, обработав пушнину в дальних зимовьях, Степан торопился на базу. Торопился. Вроде и не было ни каких видимых причин для беспокойства, но тревога, какая-то внутренняя, подспудная, закрадывалась в душу и не давала присесть на валёжину, не давала отдохнуть. Гнала и гнала.

Ещё издали услышав призывный лай кобеля, Степан понял, что тревожился не напрасно. А подкатившись, даже подлетев к зимовью, не снимая лыжи, дотянулся и распахнул дверь: щепа на Генкином одеяле так и лежит. Не было напарника.

– Беда… Беда!

Что случилось? Где случилось? Понять просто не возможно. Люди в городе пропадают и бесследно, а уж здесь, на таких просторах. Случайностей очень много, очень. И река горная коварна, ближе к весне пропарины промывает. Оставит тонкую корочку снега, а лёд весь слижет. Наступи туда, и ты уже подо льдом. Или дерево упадёт, да что там дерево, сучок на голову, и всё. А их, сучьев этих, вон сколько уронило одной только пургой, не пройти. А человек, такое хрупкое, такое нежное создание, что ему и одного хватит.

А то ещё может неловко топором махнуть, ногу задеть. Или ножом себя порезать, а руки обычно в чужой крови, да и не только в крови, заражение может начаться. Да мало ли.

– Ой, беда, беда…

Рассвет следующего дня Степан встретил далеко на путике, шагал в сторону верхнего. Кобель, которого охотник взял с собой, то шёл впереди, показывая где была лыжня, проваливаясь по брюхо, то отставал, что-то обнюхивая поблизости.