Год волка

Иногда к ним на подворье заходил председатель колхоза. Они долго сидели на покосившейся лавочке, вспоминали молодость, вспоминали войну. Кольке казалось, что войну они вспоминали с каким-то сожалением о том, что она закончилась. Вспоминали, как это было здорово: наступать, форсировать, атаковать, радоваться победам. Конечно, сожалели, ведь вместе с войной закончилось то время, когда они были самыми нужными, самыми главными, самыми – самыми. Были молодыми.… С руками и ногами.

Председатель звал Колькиного батю на работу: «хоть сторожем…». Но батя как-то виновато улыбался, опускал голову и тихонько, чтобы не слышал Колька, говорил:

– Ну, какой с меня сторож? Я же запойный, пущу в расход все твое хозяйство, и в Магадан. Этого, что ли хочешь?

Председатель крякал, огорчительно затаптывал окурок и, не прощаясь, уходил. Не мог придумать, чем бы таким занять человека, чем отвлечь его от этого проклятого зелья.

Иногда Колькин батя появлялся на людях. Появлялся на покосе, где в поте лица трудились все, от мала до велика, и мужики и бабы, и ребятня без дела не слонялась: за каждым был закреплен колхозный конь. Пацаны ловко управлялись с лошадьми, подвозили к огромному зароду копны, мужики метали, бабы укладывали один за другим подаваемые навильники. Все в деле, все в работе. Постоит Прохор в сторонке, поправит, подоткнет пустой рукав за ремень, понурится, и похромал в сторону деревни. Так же и на строительство новой фермы приходил. Обмолвится с кем, перекинется парой слов и уходит. А после этого уж запирует, так запирует! Кольку призовет, тискает его оставшейся рукой и сопли, смешанные с пьяными слезами, смазывает на Колькину рубаху. Воет потихоньку:

– Искалечила.… Изломала она меня.… Всю жись перепаскудила!

Колька жалел отца. Позволял ему вытирать об себя мокрое, пьяное лицо, терпеливо выслушивал все его пьяные жалобы на судьбу и только боялся, что мать не ко времени заявится домой и увидит батю таким, увидит слабым, увидит, как тот плачет. Не мог он этого допустить, не хотел.

В полях мела поземка, перетаскивая по голой, остывшей земле первые, сиротливые снега. Тучи тащило без всяких разрывов, откуда-то с севера тащило, уж который день. Голые кусты, на краю поля, некрасиво топорщились уродливыми ветками, словно подчеркивали свою бесполезность: ни дров с них, ни защиты от ветра. Птички попрятались в чаще лесной, где ветер, цепляясь за стволы деревьев, растрачивает свою силу, стихает хоть на чуточку и становится теплее, будто бы. Зверь лесной, мало, что в шубе, так и тот не болтается, лежит где-то, угрев себе лежанку, только ушами прядает иногда, в сторону опасных шорохов.

Но не всякий зверь лежит, укрывшись в заветрии, кто-то пользуется такой непогодью, трусит тихонько навстречу ветру, принюхивается к каждому дуновению, старается поймать своим носом вкусный, живой запах жертвы. Это волки. Развелось, расплодилось этой пакости, особенно сразу после войны. Или пришли они, перекочевали откуда-то, явились в места, где на них пока что не могли найти управы.

Говорили, что они пришли оттуда, пришлые, мол, беглые. Как народ от войны бежал, так и волки. Но было и другое мнение на этот счет: война предоставила волкам столько дармового корма, что поневоле численность его скакнула запредельно. А уж потом он заселял, осваивал новые и новые территории, где на него не велась никакая охота, не до волков было в ту пору.

Председатель без стука ввалился в дом, впустив с собой клуб холодного пара и запах настоящей зимы. Уселся на табурет возле стола. С другой стороны стола сидел Колька, выводил каракули на разлинованной в косую полоску тетради. Батя, почуяв гостя, трудно поднялся с кровати и там же сел, он болел с похмелья.

– Чего тебе? – тяжело, с хрипотцой в голосе спросил Колькин батя. Голову прислонил к холодной спинке кровати. Колька поднялся, черпанул ковшом воды и поднес бате. Тот жадно отхлебнул.

– Вот, Прохор, дело для тебя сыскалось. Да. Важное дело.

– У-у-у. Не начинай, председатель. Кончились мои дела, немочь одолела.

Колька заинтересованно смотрел на председателя, хотелось узнать, что он там придумал, но и батю ему было жалко, понимал, как ему плохо. Забрал пустой ковш и опустил его обратно в бадейку, ковшик мягко всплеснулся там.

– Ты ведь, Прохор, раньше охотой баловался, однако? И ружье у тебя.… Или уже нету?

– Ну?

– Вот тебе и «ну». Волки совсем обнаглели. В Булдырино чуть не каждую ночь приходят. Зверствуют.

Председатель говорил не громко, но увесисто, значимо. У Кольки зашевелились волосы, а может, просто так показалось, и приспела икота. Он пытался ее задавить, сглатывал слюну, сглатывал, но икота не осаживалась, перла и перла наружу. Батя молчал. Он тоже проникся серьезностью момента и на какое-то время даже забыл о похмелье.

Булдырино, это самое крайнее отделение колхоза, небольшая деревня, вплотную приближенная к лесам. Отделение, которое занималось животноводством, у них не было пахотных земель, только покосы, да близко подступившая тайга. А сюда, в сторону центральной усадьбы, еще и огромный болотистый каравай примыкал. Когда год был засушливый, то большую часть болот выкашивали на сено, не пропадать же добру. Из скотины держали отару овец, да приличное стадо бычков первогодков, их сгоняли сюда из всех остальных отделений, из всех ферм. А последние два года не только бычков, весь колхозный молодняк по весне перегонялся в Булдырино.

Дороги туда, как и в другие соседние деревни, можно сказать, что не было. Да и к чему она, дорога-то? Летом на телеге, если нужда какая, лошаденка утянет, дело привычное, а зимой, так и вовсе хорошо, – на санях. Или как председатель, так вовсе с комфортом, в кошеве, милое дело. Правда, это лишь до той поры, пока коню до брюха снега не навалит. Как падут большие снега, кончается всякое движение. Остается только почтовская лыжница, да и та заваливается снегом, – почтарь-то всего лишь раз в неделю ходит. А когда писем нет, так и того реже, – газеты-то и полежать могут, подождать лучших времен.

– Еще и зимы-то не было, а они вона, пакостят. Овец, трех уже, слышал, наверное, и над телятами крышу раскрыли. Не тронули пока, но готовятся, прорвы. Бабы на ферму боятся идти. Чо, ружье-то? Или пропил?

Колька разволновался, приступил к председателю и, пересиливая икоту, заглядывая в глаза, сообщил:

– Тута оно, тута. Вон, на полатях в тряпку замотано. И заряды дробные.

Отец встрепенулся, отделился от кровати:

– Цыть, ты! «Тута». Спросят, тогда и вякай. – Прошел к столу, сел на Колькино место, уставился в тетрадку. Батина грубость не оттолкнула парнишку, даже наоборот, он приник к отцовской спине, словно слился с ним. Стало понятно, что в этом сговоре, в этом заговоре против разбойников они будут вместе.

– На конюшне скажу, чтобы тебе подводу в любое время выделяли.

Председатель нахлобучил шапку и ушел, напустив холода и стылости. Колька с батей еще долго сидели молча. Спустя какое-то время, батя тяжело вздохнул, глянул на Кольку:

– Ну-ка, сынок, достань. – И кивнул в сторону полатей. Колька юлой взвился, как испуганная муха взлетел на полати, достал ружье, протянул. Развернули. На коленях лежит, чем-то неведомым, волшебным отдает, мысли путает и будоражит. Переломил батя одностволку, неловко переломил, одной левой. В ствол заглянул. Колька дотронулся до металла, – по телу дрожь прокатилась.

– Патроны там, в другой тряпице.

– Нет. Те патроны не годные, они с дробью. Где-то у тебя свинчатки были, на грузила. Найди-ка.

Колька отыскал свинчатки, сложили их в консервную банку и в печь, на угли. Пока свинец плавился, батя старый патрон вытащил, пустой. Заставил Кольку трубочку свернуть из трехслойной газеты, в патрон вставил. Расплавленный свинец залил в эту трубочку, вставленную в патрон. Газета задымилась, почернела.

– Вот, Колька, учись пули делать, глядишь, и пригодится.

Остывший свинец, в форме цилиндра, на всю высоту патрона, вытряхнули. Ножом, да молотком нарубили болбышек, как раз пять штук. Края молотком заровняли и в сковородку. Сверху другую сковородку и катать. Катать усердно, пока не получится из каждой болбышки хоть какое-то подобие круглой пули. Дробь из зарядов выбили, заложили туда пули. Батя ворчал, что хорошо бы пороху добавить, да уж ладно, на первый раз пойдет, может, и нету там вовсе никаких волков, разговоры одни.