Страница 5 из 38
– А когда же не хана?
– Когда все друг к другу ангелы.
– Где ж ты столько ангелов наберёшь?
– Нигде.
– Выходит – хана?
– Выходит.
– Ну, давай тогда, выпьем хазбрантвейну.
Выпили ещё. И ещё.
– Нажалуется, завтра приедет председатель парткома…
– Нет, приедет секретарь профкома.
– Почему это? Дело-то партийное…
– У него дача в Луховицах, он и приедет, как бы разбираться.
– Так он, выходит, чёрт?
– Кто? Секретарь профкома? Кудин? Чёрт.
– А председатель парткома? У него где дача?
– В Воскресенском районе.
– Он не чёрт?
– Чёрт.
– Даже в Воскресенском районе, и – чёрт! Как жить? А директор чёрт?
– Ого-го!
– А…
– И не спрашивай! Там вообще только чертей допускают, ибо – служба.
– Так вот приедет завтра чёрт, прикинется одуванчиком и будет нас, как последних чертей, трепать. А мы разве черти?
– Уже нет.
– А знаешь, почему секретарь парткома – чёрт? Потому что он против ядерной техники и против сельского хозяйства.
– И ещё против здравоохранения.
– Я серьёзно! Ведь только чёрт может такое придумать: физик, головища, в колхозе капусту сажает, а колхозник Гарков – секретарь парткома ядерного учреждения. Может, мы спим?
– Ещё нет. Вот если бы мы сейчас сажали капусту…
– Да не хочу я эту капусту сажать! Луну хочу заарканить…
– И ревновать к Копернику?
– Да, да!.. звёзды в мешок собрать и реку вот выпить, а корешки в землю тыкать не хочу. Когда захочу, всю Землю утыкаю, мало не покажется, а сейчас – не хочу! Ты не капусту сажаешь, ты великую национальную идею убиваешь, добровольно!
– Это ж не по-честности: жрать – давай, сажать – не хочу. Не в раю ещё.
– Плевать! Подавитесь своим раем, не надо рая, дайте Родину мою. Серёга, мы ещё живы, мы с тобой, Серёга! – кричал Семён в сторону Дединова, туда, за него, где через сорок восемь изгибов Ока приветствовала родину великого русского поэта…
С криком вытек кайф, стало грустно и стыдно.
– Какое сегодня число? – спросил тихо.
– Шестнадцатое. Мавра-молочница. Сегодня щи зелёные варить надо.
– Бабушка рассказывала?
– Бабушка. А именинники сегодня – Николай и Тимофей.
Семён вздрогнул. Не старый, но уже лысоватый орловский профессор Тимофей Николаевич из вчерашнего сна снова возник перед глазами.
– А разве не вчера у него… у них именины были?
– Вчера у Бориса и Глеба, сеятелей. У Тимофея и Николая сегодня.
«Ну, прости, поторопился, – прозвучал в Семёновой голове профессорский голос. – Поторопился я с Венетой».
«С какой ещё Венетой?» – удивился Семён, но спросить было не у кого.
Аркадий задрал голову к небу и мечтательно произнёс:
– А может, они улетели?
– С чего бы? – удивился Африка.
– Лето на носу, они и улетели.
– Лето, по-твоему, это когда летают? – привычно отозвался на очередную Аркадьевскую глупость Семён.
– Не по-моему, а по-честности, и как же по-другому? Потеплело, да ещё выпили, да ещё у костра… превратились в птице-дев, их как раз трое, Сирин, Гамаюн да Алконост, и улетели. Лето.
– Да это совсем разные слова – «лето» и «лететь»!
– Ты что, глухой?
– Да мало ли совпадений!
– А то, что дети у Лета летали! Оба! Это как? И каждое лето летали на лето к маме, которую так и звали – Лето, много-много лет? Ты меня не путай и Фасмером не стращай, я в воду смотрел!.. Бери-ка вон червей, пойдём донку зарядим.
– Да куда тебе этой рыбы? Смотри, её сколько!
– Это не такая, надо, чтобы на крючок.
Подошли к мыску, где мель обрывалась в бездонье.
– Вот сюда, на самый скат, тут с глубины обраточка, лещ тут и кормится, – объяснял диспозицию рыбак.
– Груз завезёшь или так бросишь?
– Брошу.
Груз улетел, красиво утянув за собой резинку и часть лески с крючками.
– Мастер! – то ли похвалил, то ли подколол Семён. – А ведь не будет толку.
– Почему это?
– У тебя, когда сначала получается, в конце всегда какая-нибудь херня происходит. Лучше бы ты эту донку сразу утопил.
– Не каркай, ещё как получится! – Выбрал донку до резинки. – По три червя насаживай.
– В говне набирал?
– В говне, в говне.
– Ну, из говна-то, может, что и выйдет.
– Ещё бы! Сюда ещё и стерлядка подойдёт, и…
– Откуда здесь стерлядка? – недоверчиво бросил Африка.
– Да ты, африканская морда, знаешь, что такое Ока?
– Что? Это ты, салага, меня, старшину запаса, спрашиваешь, что такое Ока? Слушай и запоминай, салабон с удочкой: калибр 7.62, отвод пороховых газов и поворотный затвор, коробчатый магазин на 30 патронов, 600 выстрелов в минуту, прицельная дальность до километра, убойная до полутора… Я-то знаю, что такое АКА… – Африка захлёбывался праведным негодованием, – я-то знаю! – Его руки выполняли запомненные на всю жизнь движения. – 15 секунд, ты удочку за это время из своего чехла достать не успеешь! – Хотел что-то ещё добавить, но увидел, как вместо смущения Аркадий счастливо улыбается. Замолчал. – Ты чего лыбишься?
А Аркадий просто по-детски был рад ещё одному случайному, такому неслучайному созвучию с именем его любимой реки.
– Всё правильно, правильно, ты, Африка, молодец. Молодец, старшина.
– То-то, – буркнул ничего не понявший, но, тем не менее, довольный Африка.
Зарядили донку, вернулись к столу. Поисковиков всё не было.
– Но ведь что-то же надо делать! – выразил Виночерпий словами общую неловкость.
– Смотри на реку… чем тебе не дело, – сопротивлялся общему настроению Аркадий.
– Пропадём.
– Наоборот, спасёмся. Если хочешь знать, мир спасут не деятели, а неудачливые рыболовы, ибо никто на свете дольше них не смотрел на воду. Вот река-то, смотри.
И Самцил сдался: какая уж теперь работа! Видя такое дело, Семён оседлал трёхногого коня и уехал в Дединово.
Семён расследует
Держа в руке живой и влажный шар…
Кати в музее не оказалось – Семён сразу осиротел.
С утробной тоской чувствовал, что по какому-то не выразимому словами главному параметру не дотягивает до этой девушки. За её внешней простотой, платьицем, тапочками, даже за приятельской расположенностью к нему (которую в любом другом случае он быстро переплавил бы из приятельской во флиртовую), как утёс за ночующей у него на груди золотой тучкой, угадывался совершенно другой человеческий материал, даже название ему Семён подобрать не мог: всё сине-чулочное – а это первое, что просилось в определение – было слишком примитивно, никаким синим чулком, недотрогой, букой она, конечно, не была; ведьмаческое (второе, что приходило на ум) – наоборот, слишком неестественно, даже у очень молодой ведьмы, ведьмы пусть и в простом, языческом смысле, обязательно торчала бы из души какая-нибудь нарочито неприкрытая каверза… Но особенно сбивало с панталыку непонимание её возраста: в один момент она казалась ему маленькой девочкой, беззащитной из-за своей детской доверчивости, и тогда хотелось спрятать её от этого мира в ладошках, защитить, согреть… а в следующее мгновенье годилась в матери, впору упасть ей на грудь и самому залиться детскими слезами… и реже всего она виделась в своих двадцати шести, но даже тогда, представ вдруг перед ним поверх обычного уже морока томно-сладкой и желанной, и тогда даже, что и было совсем необъяснимо, вместо того, чему стоило бы подняться, из муладхары поднималось некое заморское кундалини и топило в щенячьем восторге все банальные и такие неожиданно жалкие плотские желания: вместо женщины появлялась девушка из детских мечтаний, девица из сказок… и – Дева.
Пробовал представить её матерью. Не получалось. Не про неё, видно, розановский канон, где девушка без детей – грешница, про неё скорее горьковский, по которому все женщины неизлечимо больны одиночеством, только одни, включая многодетных матерей и многомужних жён, – латентные, а другие, вот такие, как Катя, – явные… Хотя… хотя как раз явных симптомов, вроде устало-зовущего взгляда, с разной степенью тщательности упрятанного в томность, у молодой дединовской вещуньи и не было. Наоборот, это ты рядом с ней начинаешь казаться себе одиноким и всеми покинутым и ловишь себя на желании попроситься в угадываемую за ней свиту.