Страница 20 из 38
– Там же вечная мерзлота! – усмехнулся Африка. – В ней мамонты сохраняются, гиперборейцы чем хуже? – уесть умного ему было в радость.
– Сохраниться – не развиться, – отмахнулся Поручик. – Кистепёрые рыбы тоже сохранились, но в космос почему-то не летают. Откуда у них антиэнтропин?
– Может, и правда от холода? – предположил Семён. – Бананы же с веток не падали, приходилось соображать, как выжить.
– Ну, тогда в космос должны были улететь песцы и белые медведи, у них больше холодного времени для соображания было, – опять возразил Поручик, – и потом, по преданиям и этим… индийским сказкам, было в Гиперборее тепло и сыро, финики росли. А по греческим – гипербореи были чуть ли не богами.
– Да, – подхватил Африка, – как это случилось? Мы их отсюда двадцать тысяч лет назад людьми отправили, а они там, на морозе, забожели.
– Мы! Отправили! – передразнил Николаич. – Ты так и думаешь, что всю эту уйму времени люди были одними и теми же? За сто лет поменялись – не узнать, а уж за семьдесят тысяч… Это большой вопрос, кем мы были, когда отправляли: закона Ома, может быть, и не знали, а левитировать ещё не разучились.
– Всё равно неувязочка, – Поручик как будто жалел умника, – блатные, выходит, у тебя гиперборейцы, нехорошо.
Николаич оторопело чесал репу, впервые не зная, что ответить. И правда ведь, получалось… мягко сказать, не научно. Так что одно из двух: или никаких гиперборейцев не было, что нелепо, или вся его теория – чепуха. Оба варианта скверные.
– Передвинуть твой реактор на север, и всех дел, – посоветовал Винч.
– А чернозём?
– Может быть, под Белым морем чернозём покруче тамбовского! – предположил Аркадий.
– Дело в другом, – пробовал прийти на помощь физику Семён, – в торможении? Исход, импульс – это же выброс колоссальной энергии, энергия же, как известно, бесследно не исчезает, а (и в нашем случае тоже) во что-то преобразуется. Особенно при резком торможении. В Индии – Тадж-Махал, в Египте – пирамиды, в Европе – античность… а на севере – Гиперборея. Импульс израсходовался – культура завяла.
Николаич отрицательно покачал головой.
– Нет! Гиперборея генерировала… – и добавил совсем уж убийственное: – Если она была.
Эх, слышал бы эту фразу Тимофеич!..
– Скажи, а что с сибирским реактором? Может, и его не было? – продолжал добивать умного Африка.
– Как не было? А Орлик с Окой? – возмутился Семён.
– А Ганга-Ра? – поддержал его Аркадий.
– Это в какие времена… – отмахнулся неофит. – Что-то не замечено там следов от нейтронной атаки.
– Атаки атакам рознь… и потом, мы туда с дозиметром не ходили, а если б и ходили – за тысячу лет один фон остался.
– Ты ещё, хибакуся, умничаешь, – не сдавался Африка. – Что там и есть, кроме Китайской стены?
– Чем тебе стена не след? Кочевники от кочевников стеной в десять тысяч километров защищаться не будут. Из пушки по воробьям. Противостояние было, должно было быть, адекватным постройке. Берлинская стена, аналогичный архитектурный итог величайшей бойни, – всего сто километров. Какая же должна быть там и тогда война, чтобы по её итогам построить стену в десять тысяч километров. Понятно, что простые пропорции не работают, но как один из параметров соотношения масштабов противостояния не учитывать нельзя: один к ста. Гитлер со Сталиным – дети в песочнице.
– Но-но! Двадцать миллионов…
– Да погоди ты! Те, которые от китайцев стеной отгородились, тоже нам не чужие были – Орлик с Окой… Нет, определённо, что-то там происходило, чего мы не знаем. Почему?
Рукопись. Часть вторая, глава шестая
Только, надо сказать, у хороших есть одна малоприятная особенность… они очень любят… гм… пугать не пугать, а так – притворяться чёрными…
Так бывает после бурного обсуждения – вдруг всем хочется помолчать. Отойти. В том, первом, пусть и тоже переносном смысле, значении этого слова: отдалиться от предмета разговора или спора, попробовать взглянуть на него с расстояния, на которое удастся отойти, или с места, откуда может быть виднее.
Семён взял Катину тетрадку, ещё половина была не дочитана.
– Давай уж вслух, чтоб потом не пересказывать, – сказал подсевший к нему Аркадий.
То, что он ценил в себе, как присущие только ему качества, что отличало его от всех других, вдруг, в одночасье, представилось уродством, излишеством, какой-то кляксой, наростом на простом естестве, в котором всё это его особенное, смешно и коряво выступающее из целого, давно и в совершенном виде существует в этом ладном целом. Стало стыдно недавней гордости. И смешно. Как он когда-то похвалялся умением терпеть холод! А оказалось это умение глупостью, нужно его не терпеть, а принять, и холод из неудобства превратится во благо. Гордился, малец, способностью от утра до утра выдюживать с веслом на челне, а как они тогда со стариками, после Слова, гребли до Старых Печёр четверо суток подряд, а силы только прибавлялось! Откуда в Слове сила? Сила в земле, Слово же открывает, разрешает взять её. Слово – ключик. Правильное слово, не всуе сказанное, а с огня считанное, по земле ношенное, с годами не остывшее. Как оно дорого и могуче, правильное, да только суметь и сметь сказать его не всякому даётся.
Давно было, а пустая эта гордыня от непонимания силы истинной помнилась. Не заметил, как с тех пор перестал даже мысленно произносить слово «я», увидев вдруг, какое оно, это его «я», смешное и маленькое, как оно мешало ему увидеть в себе всю утробу мира; грубая оболочка, «я» не давало ему стать тем, кем он был по божьей задумке – всем: рекой и звездой, вчерашней грозой и послезавтрашним ветром. Ничего через неё, эту оболочку, было не увидеть. «Я» мешало, словно он, безымянный, невесомый и невидимый, растворившийся во всех и во всём, идёт-летит к блистающей цели, а некая тень, ошибка света в кипящих чернильных разводах, стоит на пути, распахнув липкие лапы, и норовит не пустить, цепляя за любую о себе самом думку. «Я» должно было умереть, всё, что носило эти жалкие особенности, делающие невозможным всеобщее, должно было исчезнуть.
И он умер.
И земля стала как книга – о бывшем, о сущем, о ещё не бывшем. Несчётно слов вещих, но тяжелы они, не все поднять, а какое осилишь, то слово станет Словом, земля откликнется ему и силу даст, и по Слову исполнит. В земле сила, но не по всей земле силы ровно. Везде на струне звук, да не везде лад. Велики гусли земли! Отцы-праотцы, деды-прадеды много знали песен, много ладных мест нам открыли и отметили. Кто и ныне знает, тот с лада не собьётся, кто не помнит – тому только шум. А нового лада не отыскать, затаилась земля.
Кто столпы ставил – ветер стачивал, земля глотала, кто курганы сыпал – заносило песками, зарастало лесами. Наши прадеды метили Словом, именем, от земли же взятым. Где горы были – называли горы, где реки – реки в одно имя крестили, клятвы клали – ни один язык с тех пор над именем был не волен, а кто и переволит, переиначит – погибнет, отберёт земля силу, а земля заберёт – у неба не выпросишь.
А кто от лада к ладу ногами пройдёт с добром и памятью, услышит земную музыку и саму землю увидит – и бывшую, и сущую, и ещё не бывшую, на то откроется ему особое око, и с каждым новым ладом оно будет зорче, а увиденное яснее, и в земную глубину, и в глубину отражённую, небесную. Не увидеть неба, не вглядевшись в землю. Пустословые, отворачивают крестом от матери, доверчивые, теряют пути и опору. Не увидеть неба, не вглядевшись в матушку-землю, глаза в глаза, око в око. До страды, до настоящего служения, без устали и страха пройти должно от лада к ладу, от ока к оку земному, они названы, они ещё видны и охраняемы – и древними, назвавшими, и нынешними, смотрящими и видящими, играющими, не дающими умолкнуть великим гуслям, питающим нас силой..