Страница 10 из 17
Какая привычная история! И недаром повествование о белкинской вотчине площадью – смешно сказать – в 240 десятин ведётся в ключе истории. Да, это подлинная – хотя и сатирическая, хотя и изложенная простодушным Белкиным (который и не помышляет о сатире) – подлинная история этой страны, матушки России, с тысячами Горюхиных, Дериуховых, Перкуховых, крестьянского, трудящегося в поте лица населения, живущего на благодатной земле.
Но что за несчастье! Что за злой и неотвратимый рок! Почему нету счастья этой земле, начиная – может быть, прав Белкин? – с «баснословных времён»?
Впрочем, нет. В «баснословные» было попроще, подобрее, почеловечней. Это проступает даже в белкинской истории, хотя она и получилась сатирой. Но вот потом наступили воистину времена: всё отдано было во власть приказчиков. Они приняли «бразды правления» в свои бестрепетные руки и показали мужикам, где раки зимуют. Завели такой порядок, что «Горюхино приуныло, базар запустел, песни Архипа-Лысого умолкли. Ребятишки пошли по миру. Половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках; и день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не днём радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного…»
На этом рукопись истории обрывалась. Пушкин не закончил её.
Но, может быть, заканчивать не было необходимости? То есть она, как и некоторые другие произведения Александра Сергеевича Пушкина, по сути была закончена. Расставлены все акценты, вынесены все оценки, в полный рост выявлена судьба тех, о ком идёт в повествовании речь.
Нам же ясно, читая пушкинскую «историю» русского села, что в ней сатирическим пунктиром обозначена не только прошлая история, но и будущая. Так сказать, прогноз. Та будущая история, что выпадала на долю русского крестьянства, русского народа во все предбудущие времена, через все царства и правления, вплоть до последнего времени. Ведь и нам никак не удаётся полностью освободить тех, кто пашет и сеет, кто кормит людей, от разного рода старост и приказчиков, с их «политическими системами» и «браздами правления», как изволил выражаться горюхинский историк.
Восьмого сентября Пушкин написал один из шедевров своей лирики – «Элегию». Каждая строка этого стихотворения словно вырезана алмазом.
Он видел всё главное, что готовила ему судьба. Потому-то с такой верой в предназначение человека написал далее:
Улица в Болдине
«Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, всё, чем я увлекался в жизни, моё вольное, полное случайностей существование…»
Н.И. Гончаровой, 1830
В немногих строках обозначался путь поэта, путь человека, трепетно мечтающего о счастье:
Странно это признание тридцатилетнего человека о печальном закате, о прощальной улыбке любви. Но так понятна, так близка каждому из нас эта мечта о любви!
Пушкин думал и не смел думать о ней. Ещё в апрельском письме матери невесты с удивительной прямотой и невольно прорывающейся горечью признавался: «Я полюбил её, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ, при всей его неопределённости, на мгновение свёл меня с ума. <…> Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем её привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия её сердца. <…> Бог мне свидетель, что я готов умереть за неё; но умереть для того, чтобы оставить её блестящей вдовой, вольной на другой же день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад».
Воистину он был провидцем!
Печальный тон «Элегии» – дань прошлому, настоящему и будущему. Ничто не обещало, что горестей, забот и треволнений в будущем станет меньше.
Даже женитьба, на которую он так неожиданно получил согласие, была омрачена цепью неприятностей. Глупые ссоры, затеваемые будущей тёщей; тяжёлые хлопоты по имущественным делам Гончаровых, в которые почему-то должен был ввязаться он; даже та непонятная для него настороженность, с которой встретили его помолвку многие его приятели и знакомые. Некоторые так прямо и заявляли, что счастье женатого человека не для него, что он погубит свой талант, что только несчастья живительны для творческой натуры.
Пушкин был раздосадован.
В общем хоре скептиков неожиданно раздался негромкий, но дружественный голос. Он одобрял и ободрял Пушкина. Кто-то, пожелавший остаться неизвестным, прислал ему накануне отъезда в Болдино стихи. С трогательной простотой аноним выражал уверенность в том, что счастливый в любви, поэт будет творить по-прежнему.
Это стихотворение не выходило у Пушкина из головы. 26 сентября он написал ответные стихи. Пушкин благодарил неведомого автора и признавался: язык доброжелательства ему странен, поэт к нему не приучен. Ведь холодная светская толпа «взирает на поэта»
Если же поэта постигнет скорбная утрата, изгнанье, заточенье,
Горький парадокс состоял в том, что жизнь и творчество находились именно в таком соотношении. Но жестоко, помилуй бог, как жестоко с подобным бездушием и детским эгоизмом относиться к поэту! Он жив, он живёт, он мыслит и страдает. Но об этом вправе написать лишь он сам.
Впрочем, чего же ждать от толпы? «Смешон, участия кто требует у света!» Пушкин и не взывал к ней. Он обращался к неожиданному другу. Кто, кроме истинного друга, понимающего его состояние, мог обратиться к нему в нужную минуту со словами одобрения и поддержки?
30 сентября он написал невесте:
«Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с её карантинами – не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба?»
«Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали ли вы из Москвы? нет ли окольного пути, который привёл бы меня к вашим ногам? Я совершенно пал духом и, право, не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он неладен) нашей свадьбе не бывать».